Читать книгу "Сердце грустного шута - Ксения Баженова"

– Спасибо. – Сара закрыла за ней дверь и расплакалась: «Ничего, ничего не выходит. Почему, почему я такая невезучая?!» Она схватила кусок черного раскроенного атласа со стола и в бешенстве стала топтать его ногами. Вдруг остановилась. «И зачем я дала Сюзи именно этот костюм? В прошлом году невеста в таком же разбилась на мотоцикле. Зачем же я ей его отдала?! Зачем я его вообще показала?!» Сара бросилась к телефону.

Сюзи вышла от Сары и выключила мобильный. Все! Надо настроиться на поездку и хорошенько выспаться! Выезжать на рассвете. Утром она получила несколько эсэмэсок: звонок от мамы, два от Дрю и четыре от Сары.

– Странно… Столько звонков?! Ну ладно, сейчас очень рано. Позже перезвоню. – Через час Сюзи мчалась по направлению к Риму.

Из личных записок доктора. Отрывок № 7.

Серебрянка, 1914 год

Наконец получил я чудесное письмо, сообщающее о приезде моего друга, талантливого художника и мистика Филиппо Новелли. Петр Николаевич писал: «В тот день стоял такой сильный туман, что все подивились, как он нашел дорогу». Петруша в детстве часто живал в Италии, потому общение с художником не составляло особого труда. А Новелли, обладая тонкой душой и нежным сердцем, очень скоро понял, как одинок и несчастен Пьетро, как он называл его на свой итальянский манер, и, не став сетовать на мой внезапный отъезд, остался в усадьбе.

Из переписки узнал я, что устроил его Владимирский в зимнем саду и «обеденный стол теперь завален эскизами, набросками, чертежами; заляпан красками и чернилами; повсюду валяются кисти; перья торчат из невысыхающей чернильницы». Я понимал, что там кипела работа, и над всем этим великолепным развалом мое воображение рисовало сизый дымок от пронизанного солнцем чая. Оказалось, и кофием по утрам баловались тоже. Итальянец любил жить с комфортом и кофий научил камердинера варить отменный, больше никому не давал содержимое своей латунной коробки; «зерна молол сам в маленькой деревянной мельничке с бронзовой ручкой». Я читал и ощущал как наяву, что весь дом наполняется кофейным ароматом, внося в него праздник.

Очень меня позабавили описания его мучений «… без вина и сыра. Но приспособился пить водку и огурец при этом смачно откусывает… Бедный художник от тоски по жаркому солнышку гоняется по сеновалам за девками, и они зовут его ласково Филей, а он ругательски ругает российских комаров…» Смеялся я и над тем, что научил он господскую повариху делать домашнюю лапшу и подливку из помидоров, украв их с клумбы, где они зрели в окружении белых ромашек. «Помидоры для красоты – это кощунство», – возмущался он, шинкуя их большим кухонным ножом.

Я хорошо знал окрестности усадьбы и без труда мог представить, как Новелли «блуждал по ближним холмам с коробочкой красок и бумажками своими, все рисовал, все акварелил. Были им писаны холмистые горизонты и облака над ними в английском стиле; одинокие сосны на вершинах этих холмов, отдельные листья, полевые цветы и многочисленные виды опоясывающей озеро липовой аллеи». В одном из писем Филиппо прислал чудесный эскиз Орешковой поляны. «Я узнал, что здесь нашли синьору Марию. Я смотрел туда, на солнечную спокойную опушку, и уже сворачивал с тропинки, но спотыкался о корни, ветки хлестали по лицу, поднялся неожиданно ветер и не давал дышать. Странное состояние». Бедный Новелли! Для него это было лишь странным состоянием. Эту великолепную акварель я подарил художнику, который снимал дачу в соседнем селе. Подарил! Я не мог видеть этот тайный для нас с Марией Афанасьевной уголок леса. Вспоминал я лунные ночи там, а самое страшное, что это были те самые кусты, под которыми нашли ее мертвой.

Однако Петр Николаевич писал и о грустном. Что забродили безумные мысли: «возвести часовенку в конце сада, да с подземельем просторным и сухим, для их семейного склепа; там будут четыре постамента с мраморными гробами; подземный ход, соединяющий склеп с Марусиным гротом на берегу озера; от зимней веранды к будущей часовне высадить аллею шиповника».

Работа, судя по новостям, шла быстро. Итальянец был заворожен умельцами городка до такой степени, что просто принудил князя переложить паркет в комнатах дочек; обновить витражи зимнего сада; на крыше его сделать балкон с резными балясинками, «а вход на балкон прорубили с лестничной площадки, отчего все пространство над лестницей углубилось и засветилось. Спрашивал он меня про заложенную дверь, но я ответил, чтобы не думал о ней: нет никакой двери и никакой комнаты».

…Накануне самого страшного года в жизни Петра Николаевича начались работы по строительству часовни. Как строить закончили, так и пришли к нему беды. Старшую дочь Поленьку притащила лошадь всю избитую, нога в стремени. Приволокла и у дома остановилась как вкопанная. Вскоре и вторая, Грунечка, пошла по землянику да с песчаного обрыва оступилась и была засыпана оползнем, еле нашли.

Филиппо написал мне, что изваял две скульптуры, которые и поставили в доме у подножия лестницы.

Сам же итальянец растворился совершенно в прелести этого места. Бродил, завороженный, и забыл то, зачем приехал, зачем звал я его туда, как страстно писал я ему, что магия этих мест напоминает колдовские туринские места. Я думал, он найдет разгадку! А он, блуждая холмами и лесами, все глубже уходил в состояние забытья и как бы несуществования, и все больше затягивало его это место, наматывались дни ниточкой на веретено. Так прошли два года, мы и ахнуть не успел.

Был момент, когда он писал мне, что вдруг осознал, что попал в плен и не в силах противостоять этому ощущению запрета, этой странной энергии, этим изменяющимся ощущениям. «Подумать только, – писал он мне. – Я оставил в Италии беременную жену, считал, что обернусь быстро и к родам буду дома… Не знаю, что со мной! Все – наваждение…» Прочитав эти строки, я ощутил, что чувство вины переполняет меня. Зачем я пригласил его? Зачем я заменил им себя подле Пети? Быть может, я разрушил его семью? Какой ужас и стыд! Но я не мог поступить иначе, был ее приказ уехать. Только пока я не понял – зачем, что я должен делать дальше?

Стоп! Зачем я все это пишу? Не эти скудные дни и чувства надо оставлять для памяти! Надо писать о ней! О ее красоте! О ее глубине! Но не могу я найти слова и их волшебное соединение, чтобы описать Машеньку! Боль потери еще смешивает краски, они не прозрачны и размыты… растворены во времени и смерти. А время и смерть границ не имеют…

Глава 17. Свадьба

Париж, наше время

Только в Париже Сюзи отрывалась по-настоящему. Нигде и никогда ей не бывало так весело, как в этом городе. Она летела по автотрассе, предвкушая встречу со своими друзьями. С парочкой Ванессой и Жан-Полем она познакомилась несколько лет назад, еще учась в академии, на какой-то фотовыставке современного искусства. Они были старше ее лет на десять, но Сюзи вообще никогда не любила ровесников. Дети богатых родителей, они всю свою жизнь посвящали искусству, были просто помешаны на нем, так же как и Сюзи. У них была своя сеть галерей, они выпускали журнал, где иногда публиковали и статьи Сюзи, коллекционировали картины и активно помогали продвигаться молодым талантливым художникам. С ними можно было угореть от смеха, узнать очередную порцию нового и интересного, мотаться по разным – именитым и не очень – гостям, обойти пешком половину Парижа, есть самую вкусную еду в неизвестных ресторанчиках, потом сидеть под одним из мостов и поить местных клошаров кальвадосом, курить и болтать с ними до рассвета, упиться самим, а утром оживляться холодным брютом в их огромной квартире на берегу Сены и пойти завтракать в кафе только что испеченными круассанами.