Читать книгу "Крик коростеля - Владимир Анисимович Колыхалов"

какой обласок, — уклончиво отвечал Евграф Павлович. — Я всю жизнь на нем езжу, а вон, погляди, опрокинулся!

— Неужели вертлявый такой? — не отступал Синебрюхов.

— Старый треснул — починить не успел. А этот — корыто пока: ни распорок, ни обортовки. Однако пойди, попробуй!

Федор Ильич о себе мог бы сказать, что он, как настоящий обский коренной уроженец, на воде вырос, водою вскормлен и вспоен. Ему ли бояться легкой долбленки! Ему ли дрожать от падеры, как называют здесь сильную бурю, рвущую ветки с деревьев, метущую снежные вихри зимой, а весной, и особенно осенью, поднимающую такие валы на Оби, что и большие суда жмутся к берегу и пережидают.

Ему ли…

Но когда он увидел под берегом тихой и темной акки долбленку Евграфа Павловича, то пришел в такое удивление, что долго стоял перед ней, соображая: лодка это, или в самом деле корыто? Измерил на глаз: в длину метра три с половиной, в ширину чуть больше полметра. Над костром не держали ее совершенно, то есть совсем не распаривали. Как была наспех сработана теслом, так и осталась. И на ней старик еще умудрялся ездить! Ну, а он, Синебрюхов, как с нею управится? Надо пробовать, не стоять же…

Федор Ильич, опершись на весло, ступил в долбленку и тут же зачерпнул бортом. Попробуй теперь покажи молодецкую прыть! А показать удаль так хотелось: проверить сети, привезти рыбу и удивить старика. Ведь Евграф Павлович наверняка о них думает кисло — интеллигенция, мол, какие-нибудь городские свистульки, только выдают себя за деревенских. Где им знать-понимать в корне таежного человека, ведать дела его, навыки и всяческое умение…

Постоял будущий горожанин, подумал. И додумался до того, что воду из обласка вычерпывать не надо — оставить ее для устойчивости. А болотные сапоги — снять на всякий случай. Так он и сделал, сел, полегоньку да с осторожностью оттолкнулся, начал грести и пошел, пошел помаленьку, удерживая равновесие всею душой и всем телом…

Акка была неширокой, но глубины в ней хватало: веслом померил и не достал. В темной, чуть красноватой воде красиво плавал опавший лист: багряный осиновый и желтый таловый. Тихо-тихо. Только нежно, вкрадчиво так раздается плеск весла. Надо было найти поставленные Евграфом Павловичем сети, и он их нашел, проплыв, наверное, с километр. Хоть и темна была вода, но прозрачна — рыбу видно в сети, переливается, блестит чешуей. У каждой стенки, запутавшись мордами, стояло по толстой, огромной щуке. По прикидке Федора Ильича, в каждой было, пожалуй, по пуду. Странно, щуки не бились, даже не шевелили хвостами: стояли, уткнувшись, как очумелые. Он попробовал воткнуть весло в дно акки для лучшей опоры — не мог из-за глубины. Как же справиться с рыбинами? Если такие щуки начнут проявлять свой норов, то как он их вытащит, сидя в зыбком корыте? Наверняка суждено и ему, вслед за Евграфом Павловичем, купаться сегодня в осенней воде…

Осторожно, перебираясь по тетиве, добрался все-таки Федор Ильич до первой щуки, потрогал ее веслом, потыкал в бок — молчит, не трепещется. И вспомнил, как это делали они с Нитягиным раньше: приподнял сеть, приблизил щуку к самому борту и вонзил пальцы в рыбьи глазницы. Сжал сильно, точно зверя какого обуздывал. Потом свободной рукой распутал ячейки, ловко втащил добычу в обласок и быстро нанес удар веслом по плоской щучьей голове. Рыбина встрепенулась, удар повторился, и вот уже щука перевернулась на спину и затихла.

Обретши сноровку, Синебрюхов вытащил так же и вторую речную акулу. Долбленка заметно огрузла. Выбирать окуней, сорожняк Федор Ильич не стал.

Испытывая удовольствие и даже гордость за себя, Синебрюхов поплыл назад и благополучно причалил к тому месту, откуда начал это короткое, но рискованное плавание. Он вытянул на берег обласок-корыто, сломил талиновый куст с рогулиной, пропустил один конец через щучьи пасти и волоком притащил к дому Евграфа Павловича. Старик стоял в отдалении, вытянулся при виде его, живехонького и сухого, приложил козырьком руку — заходящее солнце мешало смотреть — и крикнул:

— Гляди-ко! Сухой и тащит кого-то!.. Чо, выдра в сети попала? Они тут есть. Удачник ты!

Когда узнал, что не выдра, а щуки, тоже обрадовался: все дар божий, грешно роптать.

Щук распотрошили, отъяли головы, каждая из которых была с волчью, вычистили потроха, погрузили все в ведро и заварили. Федор Ильич, подкладывая сучья в костер, ходил горделивый, довольный. И Евграф Павлович поглядывал на него ласково, потому что признал в нем своего человека.

После бани и сытного ужина разлеглись все трое на полу на тулупах. Было сумеречно, ни фонаря, ни лампы пока не зажигали. Старик говорил:

— Дальше вам ездить не надо. Дальше — такие болота, заломы, такая тьмутаракань, что и соваться боязно. В добрый кедрач я вас и тут приведу. Балаганчик построим, или готовое жилое место найдем. Собирайте шишку, таскайте мешками, мельчите, отвеивайте, сушите орехи. И дом мой, и амбар, и навес — ваши. Живите, храните добытое добро. Да много ли надо вам! от силы мешков пять сухого ореха. Больше лодка ваша и не поднимет.

— А мы, если чего, на попутной барже! Можно и на плоту! — возбудился Иван Демьяныч.

— Жадничать мы не будем, — сказал Федор Ильич. — Куда нам тонны с тобой? Отдохнуть, поорешничать, да и живыми-здоровыми выбраться. Свет не ближний, как говорила покойная бабка моя. И обстановка предзимняя. Утрами иней сверкает, а там — забереги, а там — шуга…

— Правильно он глаголет, — поддержал Синебрюхова Евграф Павлович. — Послушайте-ка что я вам поведать хочу… После войны дело было. Забрался я в вершину Тыма, чтобы как следует попромышлять, на нетронутом месте повольничать. Зимовье сделал там, за большими заломами. И так у меня здорово охота пошла!.. Сижу раз днем, заряжаю патроны, посвистываю, чтобы тишина на уши не давила. Печка гудит и вроде как в сон клонит меня… Расслышал как бы треск издали. Удивился. Знаю, что я один-одинешенек, что в округе на сотни верст кроме меня — никого. Собака лежит под порогом. Поглядел на нее — молчит, ушами даже не водит. Льдом порожек позатянуло, она мордой к порожку — дышит холодком. Ну, собака спокойно лежит, и я успокоился… Однако невдолге она вскочила, тычется носом в дверь, на задние лапы встает. Неужели, думаю, лось или олень сам ко мне подошел! Сунул патроны в стволы, шапку напялил. Тайга! Она, брат, только сказывают, что глухая. Не-ет, она населенная! Зверь — житель ее, а с ним осторожней будь… Вышел, вперил глаза, а треску-то —