Читать книгу "Хрен знат 2 - Александр Анатольевич Борисов"

Рядом с ней рыжая тётка — волосы крашены хной. Юбка на ней ниже колен чёрная в искорку и блуза из белого шёлка с жабо на груди. По глазам видно, начальство. Наверное, та самая Кнава, что почётные грамоты раздаёт.

А спиною ко мне он. Я Кирилловича не видал молодым даже на фотографиях, но тут же узнал по медвежьей осанке и стоптанным вовнутрь башмакам. Волосы по тогдашней моде зачёсаны строго назад и еле заметно кудрявятся на плечах. Всё в меру. Вчерашний вольный студент стал партийным номенклатурным работником. Изволь соответствовать.

Он ещё не до конца обернулся, а я уже точно знал, что увижу в нагрудном кармане рабочего пиджака тоненькую полоску носового платка (под цвет носимого галстука) и авторучку паркер. И глаза у него те же, молодые, со смешинкой в прищуре. Посмотрел на меня и говорит:

— Так вот ты какой, Саша Денисов. А ну отойдём, побеседуем. И я, и наши поэты очень хотели бы с тобой познакомиться.

Отвели меня к нашей скамейке, окружили и учинили допрос. Стишок, что я отсылал в газету сам по себе проходной. Но вижу, не верится мужикам, что кто-то в двенадцатилетнем возрасте такое сумел написать. И оскорблять недоверием тоже не хочется. Не для того шли. Я бы на их месте повёл себя так же. Сижу, отбрехиваюсь, делаю вид что никого из них не узнал, а сам себя мысленно матерю.

— Скажи-ка мне Саша, — от имени общества поинтересовался Иван Кириллович, — как давно ты сочиняешь стихи?

— Сколько себя помню, — осторожно ответил я.

— А как оно у тебя началось? — с лёгким нажимом в голосе, вставил вопрос Сашка Киричек.

Сволочь такая! — мысленно сплюнул я. — И этот человек был свидетелем на одной из моих свадеб! А вслух произнёс:

— Ну как? Услышу по радио какое-нибудь словечко, и хочется к нему ещё одно подобрать. Такое чтоб было складно: Мао Цзедун — хороший бздун. Ох, мамка ругалась! В угол поставила. «Чтобы, — сказала, — я больше такого не слышала!»

Алексея Данилова я опознал по железным зубам, когда мужики начали ржать. До этого сомневался.

— Наш человек! — отсмеявшись, сказал он. — Большие поэты всегда гонимы. Есть у тебя ещё стихи, чтоб рассказать без бумажки на память?

Я не стал выкобениваться и прочитал нараспев:

— Ехал казак, ехал домой,

Ехал в коляске с мамкой родной.

Было два зуба у казака

Остальные зубы не выросли пока.

— Вот это другое дело! — встрепенулся главный редактор. — Этот стишок я возьму. Мне как раз для этой подборки не хватает четверостишья. Только название нужно придумать. Или уже есть?

— Есть, — кивнул я. — «Казачье-заячье».

— А почему «заячье»?

— Да потому, что мамка того казака зайцем звала.

— Хо-хо-хо! — снова не выдержал Алексей Митрофанович, единственный из присутствующих, с которым я в прошлой жизни не пил, была между нами большая обида. — Я ж говорил, что наш человек! Название-то не хуже стишка. Одно без другого как будто уже и не существует. Ты, Саш, заходи по воскресениям в наше литературное объединение. Не пожалеешь. Поэты у нас сильные. Подскажем, научим. Да, Сенька?

Молчавший доселе Семён Михайлов, автор оды о кубанском борще, хмуро угукнул и продолжал стоять, сжимая между колен пузатый портфель. Старался, чтобы никто посторонний не углядел, что там не стихи.

Я дописывал последнюю строчку, когда привезли полдник. До этого мне успели растолковать, как найти подняться на второй этаж типографии и найти там ту самую комнатушку, где будет когда-то ютиться наша с Иваном Кирилловичем мелкокалиберная газета.

В общем, была эта встреча насколько спонтанной, настолько и бестолковой. Я трижды обдумывал каждую фразу, прежде чем что-то сказать, а мужикам и говорить-то ничего не хотелось. Всё было слишком уж непривычно: больничная обстановка, непьющий поэт-недоросль, какое-никакое, а городское начальство. И стакан не у кого попросить.

Прощание вышло под стать:

— Ну, беги.

— Угу.

* * *

В палате меня встретили как героя. Всем уже рассказали, что приехали из районной газеты, причём, специально ко мне. Столько мыслей теснилось в моей голове, столько эмоций! Ни о чём не дали подумать. Сразу:

— Зачем?

— Стишок, — говорю, — написал. Собираются напечатать.

— Про чё?

— Про жизнь.

— А ну, прочитай!

Про зайца не проканало. Пацаны слушали вежливо, не перебивали, но взрыва эмоций я не увидел.

— Складно, я так бы не смог. — сказал Чапа. Как смотрящий, именно он должен был выразить общее мнение. — Это конечно стихи, но какие-то они не настоящие. Настоящие стихи будто бы написаны для тебя. Вот послушай…

Сделав усилие, он прислонился к спинке кровати и вдруг, тихо запел:

Ночь надвигается,

Фонарики качаются,

Филин ударил крылом.

Налейте, налейте

Мне чару глубокую

С пенистым красным вином.

А если не хотите,

Коня мне подведите

И крепче держите под уздцы.

Тройками, парами

Едут с товарами

Муромским лесом купцы…

Чапа пел, как будто отсчитывал мелочь, где каждая копеечка на счету. Слова, будто капли с первой весенней сосульки, искрились в его глазах, падали медленно и весомо. Вряд ли когда-нибудь ему доводилось бывать в лесу, или ездить верхом на коне. Только в ней, этой песне он мог до конца насладиться своей молодецкой удалью:

Вдруг из-за поворота —

Гоп стоп, не вертухайся! —

Вышли два удалых молодца.

Товары повзяли,

Червончики забрали,

С купцами распрощались навсегда.

С червонцами большими

Поехали в Россию,

Зашли они в шикарный ресторан.

Всю ночь они кутили,

Наутро их