Читать книгу "Тоннель - Яна Михайловна Вагнер"

задача для взрослых, а шестнадцатилетние девочки должны тихо сидеть в машине и смотреть в окно до тех пор, пока им не скажут, что можно выйти. А желательно — до тех пор, пока не откроются ворота. Но лицо у Аськи было такое нетерпеливое, такое радостное, он даже не сумел вспомнить, когда она в последний раз так на него смотрела — как будто от него в самом деле что-то зависит. Как будто он все еще может сделать ее счастливой легко, если подует в живот или подбросит к потолку — тихонько, чтоб не испугалась, но чтобы захохотала. Ну или просто разрешит вылить невкусный суп в раковину и не ложиться спать до полуночи. Когда столько лет видишь свою дочь раз в месяц по выходным, которые сам же нередко и переносишь то на следующую неделю, то просто на неопределенное попозже, единственный вариант вернуть себе хоть немного ее приязни — позволить ей делать все, что запретила бы мама. Жалкий прием, недостойный, но на все остальное у тебя давно нет ни права, ни сил, ни даже денег.

— Запишите, — сказала Ася еще раз, уже не ему, а женщине в синем костюме. — Вот этот кусок — мой, я тут всех знаю.

Женщина-Мерседес кивнула, снова вытащила свой блокнот и огляделась.

— Кто еще? — спросила она.

Говно я, а не отец, подумал Митя и все-таки поднял руку. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 11:32

Молодой водитель Газели выпрямил затекшую спину и повертел головой, осторожно, чтобы не захрустели позвонки. Три последних часа он провел, зажатый с двух сторон своими взрослыми пассажирами, и все это время старался не шевелиться, чтоб не мешать их разговору, и боялся одного — каким-нибудь глупым движением или звуком привлечь к себе внимание.

Ему до сих пор было непонятно, зачем седой таксист из Андижона, человек, без сомнения, умный и храбрый, впустил в кабину русского с разбитым лицом и пистолетом за пазухой. Из того, что эти двое говорили друг другу, он разбирал только редкие слова, но по всему было видно, что друзьями они не стали и что незваный гость пожилому таксисту совсем не нравится. И все-таки этот русский в перепачканной кровью рубашке до сих пор сидел, развалясь, в водительском кресле и улыбался, как будто встретился с друзьями после долгой разлуки, и говорил — много и быстро, а несколько раз даже потянулся и похлопал темнолицего андижонца по плечу, и тот не сбросил руку. Скривился и отодвинулся, но не сбросил, и дело точно было не в пистолете — они как будто оба забыли про пистолет, и происходило между ними что-то другое, запутанное, и разобраться в этом юному Газелисту было не по силам.

А еще ему очень хотелось в туалет. Бутылка, в которую он мочился ночью, все так же лежала под приборной панелью, но воспользоваться ею сейчас он, разумеется, не мог, как не мог и выйти наружу. Во-первых, для этого пришлось бы прервать чужой и, похоже, важный разговор. А во-вторых, снаружи опять что-то происходило. После долгой паузы за экраном из фольги, закрывавшим окна кабины, снова захлопали дверцы и послышались возбужденные голоса, и это, скорей всего, означало, что там опять вспомнили про воду, которая хранилась в кузове и предназначалась фирме с длинным русским названием, и наконец собрались эту воду отобрать.

Заговорить он все равно сейчас бы не посмел, даже если бы хозяином Газели удивительным образом был он сам (а не еще одна фирма, название которой он не смог бы произнести и владельца которой не видел ни разу). Но ни машина, ни вода, ни даже место за рулем, которое он уступил человеку с разбитым лицом, ему не принадлежали. Да он и сам вообще-то себе больше не принадлежал и зависел теперь от воли седого андижонца, который четыре часа назад взялся решать за него и тем самым освободил от мучительной необходимости выбирать, как ему поступить, чтобы было правильно. Как быть с водой и людьми снаружи, опасаться ли странного русского и что делать дальше, если ворота вообще не откроются, — все эти трудные вопросы его уже не касались. Свой выбор он сделал: доверился старшему, и впервые за долгие месяцы, проведенные в недобром северном городе, он был не один, под защитой, как будто снова вернулся домой. Все наконец опять стало просто, и ради этой драгоценной, вновь обретенной простоты он рад был вытерпеть что угодно.

— О, забегали, — сказал русский и вернул фольгу на место. — Сейчас придут.

— Пусть приходят, — сказал таксист из Андижона сухо.

Русский весело посмотрел на него.

— Да ну? — удивился он. — И что ты будешь делать, когда они придут? Или ты на это рассчитываешь? — и похлопал себя по грязной рубашке, под которой прятался краденый «макаров».

Маленький таксист сжал зубы. Он действительно впустил наглеца в кабину только из-за пистолета. Не потому, что испугался, бояться было нечего, а вот пистолет действительно мог пригодиться. Но чужак со следами наручников на запястьях был не нужен, а за пару часов развязной своей болтовни стал еще и до тошноты ему неприятен, и осталось только решить, как и когда отобрать у него оружие и выбросить вон из машины.

— Ты, наверно, думаешь, они денег тебе дадут, да? — спросил русский и хихикнул — негромко, как будто готовился услышать очень смешную шутку и не хотел испортить себе удовольствие. — Уговаривать тебя будут, торговаться? Не-е-ет, мой друг. Они просто сломают сейчас замок, старшего назначат и начнут распределять. Норму какую-нибудь придумают, по бутылке на машину, например. Ну, покричат, конечно, сначала, поспорят, но разберутся. Между собой. А вот вы — уже вопрос решенный, всё. С вами даже говорить никто не станет.

— Им придется, — сказал таксист, глядя на свои некрупные темные кулаки, сложенные на коленях.

— Нет, ну вам тоже оставят бутылку, они же приличные люди. А то и две, — безмятежно продолжал русский и вдруг осекся и замер, склонив голову набок. Зрачки у него стали широкие, как у совы, которая увидела мышь. — А, — сказал он после паузы, другим голосом. — Так тебе не деньги нужны. Ты просто хочешь, чтоб они тебя заметили.

И подался вперед, неприятно сокращая расстояние между ними в тесной кабине.

Мальчишка-таджик дернулся и крепче вжался в свое кресло. Таксист сидел очень спокойно, не поднимая головы, чувствовал на себе липкий взгляд незнакомца и ждал, когда тот засмеется, и закончит свою оскорбительную реплику, и наконец даст ему повод. Вескую, оправданную причину взять его за шею и загнать ему обратно в глотку каждое насмешливое слово.

За пятнадцать лет этой ненавистной холуйской работы он не позволил себе такого ни разу, даже когда они вели себя как свиньи. Они звали его «ты», «поехали» или просто «эй», они плюхались к нему в машину, не здороваясь, и хлопали его по спине, как лошадь. Называли адрес громко и по складам, как будто он слабоумный или глухой. Они опаздывали на двадцать минут или не выходили совсем, забывая отменить вызов. Вваливались посреди ночи пьяные, смердящие и лезли в драку или обниматься, швыряли ему мятые мокрые купюры и блевали у него на заднем сиденье. Тискали при нем своих распущенных женщин и вели любые разговоры, не понижая голоса, как будто