Читать книгу "Бульвар рядом с улицей Гоголя - Герман Канабеев"

словно вину какую чуяли.

Ждала Катька, ждала — обозлилась совсем. В деревне появляться перестала — к речке за водой выходила и все. Поседела, будто пеплом ее обсыпали. Сгорбилась. Ворожить начала.

Наворожила. Бабы в деревне бесплодными стали. Катьку, конечно, заподозрили сразу, рожу уксусом облили и язык отрезали. Толку никакого. Только хуже сделали: ненавидеть некого стало.

Ненавидеть же только сильных, смелых, красивых можно, а Катька чего — теперь старуха облезлая, рожа от уксуса, как куриная жопа, скукоженная, немая еще.

Кузьмич да Лялька так и ходили к ней, молоко и мед носили.

Опять вину чуяли: не защитили.

Мячик

Сёму соседи любили. Да и как не любить, когда он единственный рукастый мужик на всю деревню.

Забор поправить или баню срубить — все к Сёме. Хряка заколоть или в электричестве поковыряться — тоже к нему. Бабы незамужние и вдовы так вовсе в нем души не чаяли, борщи и разносолы предлагали ежедневно. Всё надеялись, что у какой-нибудь задержится, приживется, останется.

А он все бобылем. Странный какой-то.

Потом в Москву поехал. Долго не было. Забыть успели. Вернулся совсем другой. Одежды привез нелепой, прическу справил, весь какой-то напомаженный.

Вести себя непонятно начал. Баб и раньше сторонился, тут даже помогать им перестал — ни за борщ, ни за разносолы не приходит. Слухи поползли, что не так что-то с Семеном стало. Друг какой-то к нему из Москвы приехал, жить вместе стали…

— Жопошники, — сказал как-то Кузьмич Ляльке.

— Скорее всего, — ответил Лялька, плюнул под ноги и растер.

Судить не стали. Кузьмич как-то зашел к Семену с топором: уговорил его с другом переселиться подальше к краю деревни. Семен спорить не стал, но злобу затаил.

Потом совсем дурной сделался. То на мельнице крупными буквами срам какой напишет. То в баню к кому голый забежит. То детям какую-то правду начнет объяснять про нормальность и естественность. Терпели все. Семен — единственный рукастый мужик в деревне был. Да и зла вроде никакого не делает.

Друг его уехал, затосковал Сёма, к Ляльке на самогон пошел. Напился, вышел посреди деревни и давай орать про свою нормальность, ругаться на Кузьмича за то, что на край деревни поселил, правды требовать, признания.

Не понравилось все это бабам местным. И так мужиков в деревне мало, еще этот в непонятную лирику ударился. Не ровен час, сработает пропаганда, моду еще какую введет. Им что потом делать?

Собрались да закидали камнями Сёму. Бросили посередине деревни. Кузьмич в окно увидел, подошел, потрогал — размягчился Сёма от камней. Кузьмич из него мячик сшил, малым в футбол гонять. Сёма сам радел за естественность, за нормальность, а спорт дитям — нормально.

Не обидится.

Китаец

Двадцать лет уже зима. Никто не помнит, почему зимы стали долгие. Поговаривают, Погремуха деревню прокляла. Злая была баба. После того как Кузьмич с нее жира натопил, чтобы петли дверные смазать, все договорились больше не вспоминать ведьму.

Теперь зима двадцать лет.

Когда мороз крепчал настолько, что воздух осыпался бриллиантами замерзшей влаги, в деревню приходил Китаец.

Китаец был негром, потому и прозвали Китайцем. Кузьмич его в лесу еще младенцем нашел. На молоке да Лялькином меде Китаец смышленым вырос. Молчал только постоянно. Подходил к зеркалу, смотрел, проводил руками по лицу — молчал.

Китайца немного побаивались. Хмур, угрюм и черен. Кузьмич пытался было объяснить, почему он как полено обгоревшее цветом, но никто не понимал. Думали, может, болеет чем, так и относились.

Ушел в лес Китаец. Сначала никто не заметил, потом забыли. Приходить стал только в самую злую стужу. Придет, постоит, помашет над головой кулаком, уйдет…

— Дурак, — говорил Лялька.

— Что-то хочет, — отвечал Кузьмич.

Как только наступило лето, на деревьях взорвались почки и листва пронеслась по кронам зелеными всполохами, в деревню вернулся Китаец. Вернулся не один. С десятком таких же черных, как отработанный мазут. Начали ходить по домам, стучать в окна, требовать внимания.

Собралась деревня. Китаец сказал, что теперь все будет по-другому: он долго терпел, что его никто не замечает, потому что черный, но он теперь не один и хочет привилегий. Лучший дом. Пасеку Ляльки, коров Кузьмича и бабу самую красивую.

Кузьмич спустил на Китайца цыганского медведя, который уже три дня как пригрелся у него на дворе. Если каждому китайцу отдавать лучшее только потому, что у него рожа другого цвета, никаких коров не напасешься.

Медведя табор проходящий бросил. Надоел. Кузьмич его к себе забрал. Теперь хоть кормить есть чем.

Мяса вяленого с Китайца много получилось, а медведю все равно, какого цвета у этого мяса была кожа.

Дзен

Лялька знал, что у Кузьмича припрятана валюта. Зачем она ему, не понимал. В столетней деревне деньги были не в ходу — натуральный обмен.

— Зачем тебе валюта? — спрашивал Лялька.

— Дзен, — отвечал Кузьмич.

Лялька помнил, что еще до столетней деревни Кузьмич искал по свету просветления. Судя по молчаливости, угрюмости, нелюдимости — нашел. Иногда, когда зима отступала и в глаза апельсином брызгало солнце, Кузьмич выходил во двор, складывал аккуратную кучку из валюты, разводил костер. Соседи крутили у виска.

Лялька уже не спрашивал, зачем Кузьмич жжет деньги. Все равно не станет объяснять. Ухмыльнется, как всегда, в бороду, прищурит глаза и еще одну кучку сложит.

В то утро Лялька с утра занялся самогоном. По единственной утоптанной дороге в деревне в сторону ближайшего города удалялся Кузьмич. Лялька догнал Кузьмича. Последние сорок лет Кузьмич не покидал деревню, ничего хорошего его уход не предвещал.

— Куда? — спросил Лялька.

— В Москву, — ответил Кузьмич, поправил на плече старый армейский вещмешок с валютой, хмыкнул, прищурился и ушел.

В Москве Кузьмич отправился на Ленинградку, в Porsche-центр.

— Porsche Carrera GT, — Кузьмич бросил под ноги ошалевшему менеджеру вещмешок с валютой. — Желтый!

Чуть не передавив пешеходов, Кузьмич въехал на Патриарший мост. Залил салон загодя припасенным в канистре бензином. Положил на педаль газа кирпич, бросил в салон зажженную спичку, перекрестился на храм да спустил горящий Porsche с моста.

Улыбнулся. Закурил.

— Дзен, — сказал Кузьмич.

Порно

Лялька тот еще ловелас был. Жена его давно сгинула, но организм упорно желал воспроизводиться. Ходили слухи, что в деревне половина детей — от Ляльки. То ли самогон чудесный получался, то ли Лялька сам по себе такой.

Мужиков в деревне было мало, потому бабы не очень смущались от такого его нрава. Хоть какая-то радость, а много ей, бабе, надо? Не то что Кузьмич.