Читать книгу "Марш на рассвете - Александр Семенович Буртынский"

class="p1">— Выше нос! — сказал Семен. — В огне была, людей спасала. Рестора-ан…

Елкин, пересилив робость, с видом завсегдатая раскрыл золоченую карту вин, ни бельмеса в ней не понял и осторожно огляделся по сторонам.

Огромная люстра с лобзающимися ангелками. За соседним столиком — ребята в серых пиджаках. Ничего себе ребята, плечистые, простецкие с виду. А у противоположной стены — выставка мехов. Белые меха на белых плечах, довоенные с желтецой бальные платья, оливково-изнеженные лица. У буфета военные мундиры вперемежку с толстыми фраками.

— Буржуазия… — сказала Лидочка. Она выглядела простенькой в гимнастерочке и синей короткой юбке, считавшейся верхом армейского шика.

С первыми звуками джаза мундиры галантной скользящей походкой устремились к мехам. Обмен улыбками, пугливый женский взгляд в сторону буфета, где толпились лысые толстячки во фраках, — очевидно, мужья и владельцы мехов. И вот уже два цвета, белый и зеленый, коварно сплетясь, движутся в тайных всплесках джаза.

— Проше пана! — сказал официант.

— Дайте-ка нам что-нибудь. Сам выбери. Сам!

— Дзенькуе…

Парни в серых пиджаках засмеялись. Один из них, белобрысый, с открытым лицом, поднял бокал, выкрикнул, перекрывая музыку:

— Салют, русски! Комсомол! Дружба!

Пили вино — монопольное изделие ресторанщика, сильно отдающее сивухой. Лида морщилась. Розовые шершавые пальчики плотно сжимали бокал, затем, у кого-то подсмотрев, стала отставлять мизинец.

— Не стесняйся, — сказал Сенька. — Все это условности, чепуха. Как удобно, так и делай.

— Ага, — кивнула она. — А ты не обращай внимания, что я такая… невежливая.

— Неинтеллигентная, хочешь сказать.

Лида нахмурилась.

— Я тебя очень прошу, не обижайся по пустякам. Мы же друзья. — Он и сам не мог понять, отчего так обеспокоен мельчайшей переменой в ее настроении. — Потанцуем? Хочешь?

— Я еще не обвыклась. Потом… И вообще я есть хочу, а тут одни сухарики. Знала бы, хлеба взяла.

Они взглянули друг другу в глаза и засмеялись.

Наплывала духота, голоса мешались, сквозь дымовую кисею плыли пары танцующих.

— Ой, мне больше нельзя. Ну, нельзя. — Лида прикрыла бокал ладошкой, взглянув на удивленного Сеньку. — Понимаешь?.. Вот глупый.

— А, — сказал Семен, внезапно охваченный смутным ощущением роднящей близости, но ничего не понял.

На эстраде, точно возникнув из сигаретного дыма, встала девушка в хвостатом чешуйчатом платье. Печально-многознающие глаза на кофейном неподвижном лице. Она запела, покачивая бедрами, в такт стонущему саксофону, почти не открывая рта.

В тягучую бархатную мелодию тонко вплеталась гитара. Парень в потертой кожаной куртке на молниях, мелькающие на золоченых ладах смуглые пальцы. Он слегка наклонился к певице: четкий профиль с черным крылом на лоб и парфюмерная неестественная улыбка… Сердце у Елкина замерло. «Не может быть. Значит, тогда, за оградой…»

— Что? — спросила у него Лида.

— Вадька!..

Он поднялся, пошел, задевая за столики, натыкаясь на чьи-то ноги. И почему-то боялся смотреть туда, на эстраду. Но, добравшись до окна, сбоку сцены, поднял глаза и уже не отрывал их от парня с гитарой. В груди гулко стучало, точно он остановился после быстрого бега.

— Вадим!

Увидел: дрогнули, сбившись на секунду, ловкие пальцы, под темными бровями тревожно вспыхнула искорка. И погасла. И снова — та же беспечная улыбка под щеточкой усов. И едва заметный кивок в сторону кулис.

Три ступеньки, плюшевый полог — вход за кулисы. Три ступеньки и фанерная дверка, о которую он толкнулся. Темнота, разбавленная жидким светом луны. Вадим вошел почти одновременно, небрежной походкой. Остановился.

Нервно тлел огонек сигареты.

— Вадь! — шепотом сказал Сенька. Не выдержав, шагнул навстречу. Порывисто обнялись. Сигарета обожгла щеку, упала, сыпанув искрами, а в обожженное место уперся жесткий чужой подбородок. У Сеньки захватило дух…

Чиркнула зажигалка, две сигареты, вздрагивая, задымились над ней.

— Ну, рассказывай, чего молчишь? — глухо произнес Семен. — Что за маскарад?

— С переодеванием. Именуемый жизнью. — Смех был натянутый, сиплый. — С той лишь разницей, что других одевает государство, а я сам… как горьковский барон.

— ?

— С тех пор как пришли немцы.

— Знаю… Слышал.

— Что ты знаешь? — Вспыхнула сигарета, осветив запавшую щеку, резкие морщинки у рта. «А Вадька твой любезный с немцами спутался». Томительное чувство тревоги смяло радость.

— Ничего я не знаю. Просто получил из дому письмо… Но я не верю… не мог поверить, что ты способен…

— На подлость?

За пологом тоненько заплакала скрипка, звуки смешались, нарастая, женский голос закачался, как на волнах.

— Подлость, — с усмешкой повторил Вадим. — Хотел бы я знать, какой ангел придумал это словечко, задал бы ему пару вопросов. В жизни все проще. — Он сплюнул: — Очень просто. Тогда было все равно. Тетка больна и — княжеский род. Не тронут. — Он сказал это громко, весь точно ощетинясь. — Ну, а жизнь будто остановилась. Тетхен заняла весь особняк. А потом его занял полковник. Высший такт, вежливость, стиль. А нам крохи с чужого стола, жрать нечего. За вечерним чаем племянничек получил лестное предложение: быть переводчиком в комендатуре, на время. — Посмотрел пытливо. — Мог бы отказаться, тогда бы для меня кончилось все сразу. Полковник же не шутил. Я пошел… Ради пользы сограждан и делопроизводства. А послали в подвал, на допросы, в самую жуть. И все понял, всю эту бухгалтерию рабства. Дейче орднунг. Когда смертнику внушают правила вежливости и облагораживающую роль труда… Кого мог, предупредил.

— Я знаю… спасибо тебе за мать…

Вадим перевел дыхание.

— Хорошо иметь прямые дорожки, как рельсы, без тупиков…

Эта скороговорка с пятого на десятое, нервозность — все было так непохоже на Вадьку. Даже под сердцем запекло.

— …а на третий день привели Мишку Бермана и Онищенко, пробирались в лес. Вся их вина. Мишке по дороге выкололи глаз.

Молчание, тяжелое как камень.

— Короче, я сбежал. У Дарницы попал в облаву, потом лагерь. Взял фамилию Галицкий, сошел за поляка. Нам, русским, всегда хуже всех. Голод, язва желудка. Слег. Кому я нужен? Мог бы назваться, сообщить тетке. А для чего? И докапываться бы стали… Потом отступление, заваруха, перевезли во Львов, затем Торунь… А, г-гори оно!

— Что же теперь?

— А ничего, — усмехнулся бодренько, — живу помаленьку. Выручил в лагере одного врача, местного профессора. Теперь он меня. Приютил. Вот возьмут его в войско, ну и я… — не договорив, махнул рукой, — в общем гражданин мира. А тебе спасибо.

— За что?

— Выслушал, не пытаясь сразу пристрелить… Шучу, шучу. Просто спасибо.

Была неприятна эта непривычная униженность в Вадиме.

— Ну что ты! — смутился Семен, ощутив на себе пытливый, оценивающий взгляд. И на миг стало неловко за свои надраенные пуговицы, мерцающие золотом погоны — за весь свой бравый, подтянутый вид.

— От кого письмо?

— От Юльки. Она теперь в кино. Актриса… Ты же нас тогда видел. — Вадька сделал несколько нервных затяжек, окутавшись дымной кисеей. — А удрал.