Читать книгу "Купленное время. Отсроченный кризис демократического капитализма - Вольфганг Штрик"

массы населения могли бы предложить капиталу или отвоевать у него для его и для собственной выгоды. Все, что он желает получить от населения, – это возвращение рынку исторически завоеванных у него социальных гражданских прав, быть может, не всех сразу, но точно постепенное и не слишком медленное. В начале XXI в. капитал уверен, что сможет организовать дерегулируемую финансовую индустрию по своему разумению [McMurtry, 1999]. Единственное, чего он еще ожидает от политики, – ее капитуляцию перед рынком, достигнутую путем устранения социальной демократии в качестве экономической силы.

Если же конструктивная оппозиция невозможна, то для тех, кто не хочет всю жизнь выплачивать долги, которые для него взяли другие, остается только деструктивная оппозиция. Она необходима для усиления тормозящего действия остаточной демократии в национальных государствах. Если для демократически организованного населения ответственное поведение все еще может сводиться к тому, чтобы больше не использовать свой национальный суверенитет и ограничивать себя ради будущих поколений для обеспечения их платежеспособности по отношению к кредиторам, то более ответственным может показаться как раз безответственное поведение. Если быть рациональным означает, что необходимость удовлетворения требований, предъявляемых рынками обществу, нельзя ставить под сомнение и их следует выполнять, пусть даже за счет того самого большинства, которому спустя десятилетия неолиберальной рыночной экспансии ничего не останется кроме убытков, то в таком случае иррациональность становится единственной формой рационального. Но прежде чем это станет очевидно, может пройти немало времени. Обвинение в популизме давно уже стало испробованной техникой утверждения господства, в Германии оно дополняется весьма успешными попытками приравнять критику валютного союза и в целом ход европейской интеграции двух последних десятилетий к враждебному отношению к Европе вообще и тоске по «малым государствам» или даже империалистическому национализму межвоенных лет.

Несмотря на всю пропагандистскую обработку, похоже, все больше граждан Европы подозревают, что их правительства не относятся к ним серьезно, – к примеру, когда им постоянно объясняют, что либерализация капиталистической экономики, которая включает сокращение бюджета, демонтаж социального государства, безработицу и ненадежную занятость, отвечает общим интересам роста, при этом растут доходы «экспертов» высшего управленческого звена и снижаются зарплаты и социальные выплаты нижних слоев общества. Задача критически настроенных интеллектуалов должна заключаться в том, чтобы как можно сильнее обострить это ощущение и перестать заботиться о своей репутации перед теми, кто давно считает, что им «нет никакой альтернативы». Безосновательность необходимости верить в абсурд, если она исходит от других, особенно остро затрагивает человеческое достоинство. Примечательно, что в Испании и Португалии протестующих против образцового нарратива жесткой экономии называют «indignados», что можно перевести как «возмутители», а в буквальном смысле означает: те, с кем не считаются, к кому относятся с презрением и кто ущемлен в своем достоинстве[170].

На языке социологической теории проявления гнева имеют экспрессивную природу, а не инструментальную, как в экономике. Чтобы избежать опасности попасться в сети «разумных», конструктивных предложений, сделанных в ходе выполнения решений международной финансовой дипломатии, согласно которой «государственный народ» должен показывать «рыночному народу», что тот является таковым, социальному движению против государства консолидации требуется время, чтобы публично заявить свое возмущение безосновательностью постдемократического капитализма. Достаточно вспомнить события 1960-х и 1970-х годов, чтобы понять, каким образом восприятие политической и культурной «одномерности» может привести к внезапным протестам, кажущимся «иррациональными», «нереалистичными» и «просто эмоциональными», но которые не останутся без последствий именно потому, что они таковы, каковы они есть. В Германии непосредственным поводом для этого стали чрезвычайное законодательство и большая коалиция, а также связанные с ними опасения, что у политики и общества нет альтернативы идеологии технократической модернизации [Habermas, 1969; Marcuse, 1967]. Возможно, диагноз, вынесенный в то время, был преувеличением, возможно, он был преждевременным; в любом случае то, что было тогда, не идет ни в какое сравнение с тем, что происходит сегодня, спустя более 40 лет, когда на европейском уровне осуществляется переход к экономически детерминированной, лишенной власти постдемократии.

Первое и самое главное, что необходимо было бы оспорить у своих оппонентов растущему движению против медиатизации демократии финансовыми рынками, – это то, что легитимность не на стороне денежных фабрик: почему, в конце концов, выпускаемые ими векселя должны пожирать жизни простых людей? Неоценимым подспорьем в этом вопросе является книга Дэвида Грэбера «Долг: первые 5000 лет истории» [Graeber, 2011; Гребер, 2015]. То, что это справедливо и правильно, когда все должники всегда расплачиваются за свои долги, не более чем миф, который на руку глобальным финансовым рынкам, он утверждает мораль повседневной жизни и позволяет заклеймить как аморальную позицию тех, кто выступает против этого требования. В отличие от частных лиц, государства могут навязать своим кредиторам реструктуризацию долга или, возможно, даже полностью установить свои платежи, что является прямым следствием их суверенитета. Нигде не прописано, что они могут использовать его только для того, чтобы выполнить свои платежные обязательства перед кредиторами за счет высокого налогообложения или низких социальных выплат для собственных граждан. Демократии в первую очередь обязаны своим гражданам и служат им; они могут принимать законы или расторгать договоры; тот, кто одалживает им деньги, должен это знать. Между тем даже в национальном гражданском праве существуют нормы, по которым далеко не каждый обязан выплачивать свои долги. Должники могут стать банкротами и тем самым обеспечить себе возможность для нового начинания. Друзья капитализма не устают с восхищением подчеркивать тот факт, что предприниматели, особенно в США, нисколько не стыдятся время от времени объявлять себя банкротами.

По поводу Греции – а собственно, и любой другой репрезентативной демократии – возникают большие сомнения, действительно ли ее граждане могут выступать в качестве принципалов в вопросах погашения долгов, взятых правительством как агентом от имени своего народа, – притом что эти деньги, как правило, использовались для латания дыр в государственных финансах, возникших из-за того, что обеспеченные классы по политическим причинам уклонялись от исполнения своих налоговых обязательств. Также сомнительно, что политический класс Греции не проинформировал своих избирателей, от имени которых брались кредиты, о связанных с этим рисках и побочных эффектах, как это в соответствии с законом должен делать любой финансовый консультант по отношению к своему клиенту; если использовать гражданское право, то здесь можно обнаружить инвестиционное мошенничество в особо крупных размерах при участии крупных международных денежных фабрик. Сегодня простые греческие граждане должны отвечать своим медицинским обслуживанием и пенсионным обеспечением за те сделки, которые им были навязаны группой лиц, связанных круговой порукой, куда входят национальные политики, правительства других стран, международные организации и глобальные финансовые институты, причем масштабы и возможные последствия этих сделок даже приблизительно не сообщались населению. Вероятно, греческий «государственный народ» обязательно был бы освобожден международным гражданским