Читать книгу "Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть первая - Ципора Кохави-Рейни"

на их ладонях, как на весах, подвешенных к звездам, куда евреи этих двух стран испарились, и звезды эти кажутся их глазами, смотрящими с укором на неуютную, предавшую их землю.

“В нашем доме, в Варшаве я пережил с отцом то глубокое чувство, которое приносит молитва, – Голос Израиля тих и полон тоски по времени детства и взросления в еврейском квартале польской столицы. – Даже когда учился на учительском семинаре или преподавал в отдаленных от Варшавы местечках, я старался в конце недели возвращаться домой, не пропустить молитву с отцом. И эта борьба с религией в кибуцах противоречит моему духу”.

Молитва укоренена в его душе, как была укоренена в душе ее матери. Она зажигала свечи в субботу и читала Псалмы Давида, удаляясь от близких. Когда рождались сыновья, она боролась с сопротивлением отца, который был против их обрезания, считавшим этот обряд варварским и примитивным. Отец не сопровождал мать на обряд обрезания, как и не сопровождал ее в синагогу на обряд совершеннолетия – бар-мицву Гейнца и на чтение кантором субботнего комментария к Священному Писанию.

Отец Израиля был человеком оригинальным и при этом глубоко религиозным, был внешне красив, и окружение неприязненно воспринимало его непривычную для них одежду – круглую шляпу с широкими полями, черный шелковый капот, обшитый мехом по швам. Правда, он ходил в длинном черном пальто, и лишь длинными пейсами походил на верующего еврея. Он с трудом зарабатывал шитьем сумок, и в семье бывали длительные периоды настоящего голода. Но в канун субботы, в момент, когда мать зажигала свечи, святость нисходила на всех в семье, несмотря на голод. До заката солнца отец начинал готовиться к молитве, мылся в корыте на кухне, и, облачившись в праздничные одежды, светлел лицом. Летом он каждый день купался в Висле.

Израиль улыбается, вспоминая, как мачеха готовила его к субботе. Купала его в корыте, одевала в праздничную одежду. Ермолку он надевал сам. И так, сияя чистотой, отец и сын шествовали в синагогу по жалким улочкам еврейского квартала. Домик, где совершалась молитва, был весьма скромен, но атмосфера святости была разлита в воздухе. В субботу они не разлучались. Вместе шли на утреннюю молитву, обеденную и вечернюю, и одежда сына говорила о том, что, несомненно, он будет выдающимся знатоком Торы. В будние голодные дни они, порой, ели лишь сухую корку хлеба. В субботу же еда была традиционной – рыба или мясной суп. Если не было возможности купить мясо, в домике распространялся запах кугеля. Его мачеха пекла в печи и подавала на стол в фарфоровом блюде, полная гордостью и удовлетворением. Когда же в доме было хоть шаром покати, ели салат из яиц и лука. “Я ненавидел эту еду, ибо несла она не очень приятные последствия. С тех пор такая еда для меня является символом бедности”. Взгляд его останавливается на подсвечниках: “Смотри, Наоми, какой яркий свет излучают эти свечки, как они сияют в темноте”.

Ночь в канун субботы. С раннего детства незабываемы традиции еврейства Польши. Для отца поездки в субботу были не так важны. Главным для него было зажигание свечей, пост в Судный день, педантичное соблюдение еврейских праздников. Ханука, Пурим и Лаг Баомер – праздники исторические, в отличие от праздников веры, которые Израилю были особенно по душе. Есть в них нечто от самых корней, некая первичная основа. Израиль перечисляет эти праздники до праздника Дарования Торы, вдохновенно говорит о Десяти заповедях. Он получает наслаждение, читая часть Гемару, хотя там есть установления не в его духе.

Они выходят на прогулку. Идут по траве, и лучи луны и звезд рисуют тени на обширном дворе. Израиль негромко напевает песенку из популярного старого еврейского мюзикла, погребенного в Катастрофе.

Отец наш Небесный,

Тебе в душе моей малой тесно,

Благодарен Тебе и Торе я,

Что ты сделал меня евреем.

Главное – быть евреем,

Хорошо быть евреем.

Блаженство в душе моей

Оттого, что я – еврей.

Ночь опускается на кибуц. Ночной ветер легко колышет ветви деревьев, и они перешёптываются над их головами. Они сидят на скамье в темноте, и взгляды их устремлены на Дом культуры, сияющий огнями у подножья гор Гильбоа. На скамье, окруженной травами, обвевает их неугомонный ветерок. Ночные облака плывут в свете бледного месяца. Израиль весело рассказывает еврейские анекдоты. Она смеется от души.

Субботняя ночь светла. Израиль рассказывает анекдоты о неверующих евреях, которые пользовались успехом в среде верующих. Детьми они засиживались на скамье, и тайком читали дешевые книжицы про нелепых евреев, помирая со смеху. Вместе с другом они читали роман Авраама Мапу “Любовь к Сиону”, и на сочном идише – Шалом Алейхема “Мальчик Мотл” и “Тевье молочник”. И все же, запрет на это чтение в общине вселял в него страх. Ребенком он клялся себе, что не прикоснется к таким книгам, но тяга к литературе этот страх преодолевала. В доме, после чтения он вел себя замкнуто. Отец считал, что на настроение сына влияет болезнь сердца.

Израиль продолжает вспоминать детство. Бледное пламя свечей освещает кухню, ветерок колышет занавески. Тени колеблются на постели, сооруженной из двух стульев, на простынях и одеяле.

Откуда все же этот страх? Дрожь во всем теле вызывали рассказы из Священного Писания – удивительный царь Давид, перед которым подросток преклонялся, и герой Самсон. Однажды Израиль написал рассказ о воробышке, который трепетал в его руках, хотя он любовно его гладил. Мачеха сказала, что птица любит свободу, и посоветовала отпустить её. Он ответил ей: “Но ведь я люблю этого воробья”. “Если ты и вправду любишь его, – сказала она, – дай ему свободу”. Он в последний раз погладил птицу, поцеловал ее с грустью, раздирающей сердце, и выпустил на свободу. Так он понял, что не всякая любовь взаимна. Если ты по-настоящему любишь, дай свободу любить тебя.

Он писал этот рассказ и не обратил внимания на отца, который стоял в дверях кухни, подобно привидению.

“У меня сын – писатель”, – безапелляционно заявил отец, прочитав написанный корявыми дрожащими буквами рассказ. После этого он учил сына основным правилам письма. Первым делом надо дать рассказу название. Следует видеть перед собой героя своего рассказа. И если он избирает в герои царя Давида, следует тщательно придерживаться его образа, согласно Священному Писанию.

“Так-то, Наоми, неожиданно я начал писать и также неожиданно прекратил”, – говорит Израиль.

Страх противостояния религиозному воспитанию не проходил, несмотря на то, что отец