Читать книгу "1795 - Никлас Натт-о-Даг"

Речь его становилась все менее внятной. Голос сорвался, он прервал свою исповедь, закрыл лицо руками и заплакал. Плечи вздрагивали. Несколько мгновений не мог произнести ни слова, потом взял себя в руки.

— Мастер в Стокгольме поселил нас в сарае, там только одна откидная лавка. Мы не решаемся спать вместе, один стелет на полу. И все равно не спим. Каждую ночь молимся мы вместе Иисусу — дай нам облегчение, приди, заключи нас в Свои объятья, возьми Себе всю нашу любовь, которую нечистый ведет на греховный путь, возьми ее Себе! Мы и пришли сюда в надежде, что ваши молитвы помогут нам вылечиться от дьявольской лихорадки.

После причастия Ларс Свала набил две трубки табаком из кисета. Одну взял себе, другую предложил Сетону. Прикурили, загасили последние сальные свечи и вышли в маленький дворик. Последние члены секты, подкрепившись кровью и плотью Иисуса, ушли. Они остались вдвоем. С Кошачьего моря доносились крики торговцев рыбой и жужжание стиральных досок, а из Королевского сада — смех и веселые выкрики гуляющих, ищущих защиту от палящего солнца. Жара стоит уже довольно долго.

Свала первым нарушил молчание:

— Что скажешь о нынешних юношах?

Сетон глубоко затянулся. Дым тут же начал просачиваться сквозь рассеченную щеку.

— Любить и быть любимым… далеко не каждый удостаивается в жизни такой благостыни. Судьба создала им превосходные условия. Они могут удовлетворить свои потребности и желания, никому не причиняя вреда. Оба в расцвете юности. Если бы меня спросили, в чем их грех, я бы сказал так: их истинный грех в том, что они отвергают счастье, которое стучится в дверь. А что касается греха, если его можно так называть, то… знаете, в истории множество примеров… Даже наш король Густав, да благословенна его память, не чурался. Не говоря уж о бароне Ройтерхольме. Что греховного в любви двух красивых мальчиков? Римские обычаи не умерли вместе с империей. И что? Любовь есть любовь. Не может быть плохой любви или хорошей. Истинная любовь всегда безгрешна. Не этому ли учил Спаситель?

— А как же вечность? Заблудшие души…

— Вечность! Вы считаете, что Бог создал человека по своему образу и подобию и — р-раз! — набил его по горло грешными побуждениями, как старьевщик набивает мешок всякой дрянью? Желаниями и помыслами, которые ему самому отвратительны? Зачем всесильный Господь создает нечто настолько несовершенное, что и Самому противно смотреть на Свое произведение?

— Хочет, чтобы человек отличал плохое от хорошего по собственной воле.

— Так… значит, по-вашему, мы для Создателя своего рода игрушки? Фигурки на шахматной доске, которые можно жертвовать без сожаления? Что ж… очевидно, там, где помещается Бог, ужасно тесно. Для свободной воли места нет. Только для Его собственной. Он же знает результат заранее, может все исправить мановением руки. А вместо этого ведет себя как неразумное дитя, тычущее палкой в умирающую собаку. Из чистого любопытства. Если они так и будут упорствовать, сопротивляться собственной любви, через пару десятков лет превратятся в стариков, опирающихся на клюку. И будут со слезами сожаления оглядываться на прожитую жизнь, утешаясь только тем, что осталось от нее совсем немного. А могли бы опираться не на клюку, а на руку любимого друга, спутника жизни.

— Друг мой, а что ты сам думаешь? Что нас ждет там, по ту сторону?

Сетон несколько секунд пытался оттереть пятно на панталонах. Поднял голову и пристально уставился на Свалу.

— Ничего. Ровным счетом ничего. И не вижу в этом ничего страшного. Посмотри на природу вокруг — ничто не пропадает, не разбазаривается, все идет в дело. Сегодня мы люди, завтра будем червями, потом мухами. Разве это не вечная жизнь? Вот именно. Ну да, сознание, душа, но разве это обязательные спутники вечной жизни? Разве вечная жизнь заключается в постоянном ожидании вознаграждения за воздержание от призрачных грехов, которые и грехами-то назвать нельзя?

Ларс Свала рассмеялся, тихо и добродушно, передвинулся на скамейке, и на оловянной пряжке рубахи запрыгали озорные зайчики. Солнцу, утвердившемуся в зените безупречно голубого неба, тоже стало весело.

— Твои мудреные речи только укрепляют меня в вере, мой друг. Кто, как не Всемогущий, сделал так, что пути наши пересеклись? Никогда не встречалась мне душа, столь глубоко заблудшая. Преломи со мной хлеб, прежде чем уйдешь.

Сетон начал есть предложенный хлеб так жадно, что Ларс Свала отвернулся, не желая его смущать. Дождался, пока тот проглотил последний кусок, и неожиданно спросил:

— Друг мой… уж не провел ли ты нынешнюю ночь на улице?

Сетон удивился, но еще раз глянул на свою одежду и понял: удивляться нечему. Не надо быть прозорливцем, чтобы сообразить. Еще раз попытался оттереть уличную грязь, но достиг скорее обратного результата. И руки… когда он мыл руки в последний раз? Пожал плечами и промолчал. Вопрос настолько болезненный для оказавшегося в трудных обстоятельствах человека высокого сословия, что ответа ждать не приходится.

— Пройди в кухню. Там есть рукомойник и мыло. У нас есть койки для нуждающихся. Комната, возможно, оставляет желать лучшего, но все необходимое есть… Попроси служанку дать тебе что-то надеть, пока она стирает твою одежду.

9

На Висельный холм в Хаммарбю дорога ему закрыта. Он взял за привычку приходить к Стрёммену и смотреть на будущий Северный мост — выросшие из подводных кессонов недостроенные бетонные опоры временно соединены дощатыми настилами. Под ним гневно рычит перекрытый шлюзом Меларен, белые когти пены яростно скребут каменные стены ненавистной тюрьмы. Дальше он идет на Церковный остров, туда, где у самого берега разместилась городская бойня. Поднимается на церковный холм и занимает место, откуда ему видно все происходящее. Над головой пробил возвещающий начало трудового дня колокол — так громко, что Сетон вздрогнул и втянул голову в плечи. Руки покрылись гусиной кожей. В ворота бойни потянулись люди, на ходу завязывая фартуки, потягиваясь и зевая. Он их всех уже знал — не по именам, конечно, по внешности.

А вот и первый вол. Неохотно, мотая головой и жалобно мыча, могучий зверь позволяет привязать себя к массивному столбу. Глаза вола завязаны, но, видно, этой меры недостаточно, чтобы унять его тревогу. У животных есть и другие органы чувств, возможно, их даже больше, чем у людей.

Забойщики обменялись взглядами и молча приступили к привычной, не требующей никаких слов работе. Худенький подросток-подмастерье успокаивающе положил ладонь на лоб вола, в другую руку взял заточенный железный шомпол, пристроил у виска и, удерживая его большим и указательным пальцами, кивнул мастеру. Тот заученным ударом кувалды вогнал стальной штырь на четверть. Странный звук — будто полено треснуло в очаге. Вол закачался и упал на посыпанную опилками землю. Ноги его дергались, точно он фехтовал с кем-то невидимым. Сетон смотрел, боясь сморгнуть. Какие же мысли могут рождаться в голове вокруг заточенного куска железа? Скорее всего, никаких. Вряд ли животные одарены способностью мыслить. И души у них нет, так что гусиная кожа на руках — инстинкт, не более того.