Читать книгу "Я был там: история мальчика, пережившего блокаду. Воспоминания простого человека о непростом времени - Геннадий Чикунов"

Прошло не так уж много времени, как еще один наш товарищ тоже чуть было не сыграл в ящик. У него была жива мать, и жила она рядом с нашим детдомом. По этой причине он при первой возможности забегал домой, иногда даже ночевал там. В те годы очень тяжело было с мылом, и люди приловчились варить его сами, в домашних условиях. Для варки мыла применялся каустик, который растворял кости, из которых варили мыло.

Однажды он забежал домой, чтобы напиться. Матери дома не оказалось. Увидев какой-то сосуд с жидкостью и подумав, что это вода, он с жадностью сделал несколько глотков. Когда он понял, что это не вода, а какой-то яд, было уже поздно. Оказывается, мать собралась варить мыло и приготовила для этого баночку каустической соды.

Этого паренька спасли, но ему очень долго пришлось пролежать в больнице.

ВСЮ ВОЙНУ И НЕСКОЛЬКО ПОСЛЕВОЕННЫХ ЛЕТ НАС БУКВАЛЬНО ЗАЖИРАЛИ ВШИ. БОРЬБА С НИМИ ШЛА, МОЖНО СКАЗАТЬ, НА УРОВНЕ ПРАВИТЕЛЬСТВА. Так, например, при поездке поездом, если нужно было делать пересадку на другой поезд, без отметки санпропускника о том, что ты прошел санитарную обработку, билет не компостировали. Чем объяснить такое массовое нашествие насекомых, очень трудно сказать. Объяснений существует целое множество. Одно из них – грязь. Если рассматривать блокадное время, то в эту гипотезу можно поверить, потому что мы почти год не видели бани. А если взять время, проведенное мною в стенах детдома, где с этими насекомыми вели беспощадную борьбу и производился ежедневный осмотр, эта версия опровергалась полностью.

У нас была прекрасная баня с парилкой. Каждую субботу все, от воспитанников до сотрудников, в обязательном порядке должны были помыться в бане. В бане давали специальное мыло против насекомых. Вся верхняя и нижняя одежда прожаривалась в специальных камерах при очень высокой температуре. Прожаривались даже все подушки и матрасы. После бани выдавалось чистое нательное белье, проглаженное горячим утюгом. Каждое утро после зарядки, стоя в строю, мы выворачивали свои нижние рубашки, и воспитатели вели проверки на наличие насекомых в складках нашей одежды. После бани дня три нас не беспокоила ни одна живность. Примерно на четвертый день мы снова начинали чесаться, и утренняя проверка подтверждала наши опасения. С субботы непримиримая борьба начиналась сначала.

Сотрудники детского дома в основном были местные. Одна воспитательница нашей группы была из Ленинграда, тоже из числа эвакуированных. Но она успела выехать из города еще в 1941 году и не попала в блокаду. Она относилась к нам как к своим детям, неоднократно спасала от директорского гнева, и мы относились к ней, как к матери, с уважением и любовью, хотя она была старше нас всего лет на десять. Звали ее, если мне не изменяет память, Александра Васильевна. В нашей группе из ленинградцев я был один, и, видимо, поэтому наши отношения с ней заметно отличались от остальных. Очень часто она усаживала меня рядом с собой и подробно расспрашивала о нашей жизни в блокадном Ленинграде. У нее уцелела квартира в Ленинграде, и, как только стали туда пускать, она через некоторое время уехала. Перед отъездом она оставила мне свой ленинградский адрес, с тем чтобы я приехал к ней. Обещала устроить в ремесленное училище или ФЗУ (фабрично-заводское училище). Я пообещал, что приеду обязательно.

Однажды директор детдома обратился к нам, мальчишкам, с предложением очистить выгребную яму в общем туалете. Добровольцам обещал хорошо заплатить. Работа была не из приятных, но мы, несколько мальчишек, согласились выполнить эту вонючую работу. Еще ничего не заработав, мы уже размечтались, кто чего купит с будущей зарплаты. Все мечты крутились вокруг съестного.

Время было зимнее, морозы в те годы лютые, и содержимое в туалетной выгребной яме превратилось в монолит. Яма была длинная и глубокая, и заполнена почти доверху. Каждый сантиметр проходки давался с большим трудом. Сами ломики, которыми нас снабдили, весили не на много меньше нас самих. Долбили мы эту яму несколько дней, и каждый вечер приползали в группу, еле волоча ноги от усталости. Окончание работы было для нас праздником. За эту каторжную работу нам так и не заплатили. Сначала ссылались на отсутствие в конторе наличных денег. Потом объявили, что какой-то вышестоящий начальник запретил выдавать нам наличные деньги, и с нами рассчитаются продуктами и сладостями, а потом сделали вид, что забыли про этот долг.

Кроме этого, у нас к директору детдома за последнее время появилось много вопросов, на которые мы так и не получили вразумительных ответов. Я уже писал, что мы из Уфы привезли целый грузовик одежды и обуви, а мы ходили в заплатках и в рваной обуви. В СОСЕДНИХ ДЕТДОМАХ ДАВНО ОТМЕНИЛИ ПАЙКИ, И ХЛЕБ ЛЕЖАЛ В СТОЛОВОЙ НА СТОЛАХ СВОБОДНО, МОЖНО ЕСТЬ ДОСЫТА. А У НАС ВСЕ ЕЩЕ ВЗВЕШИВАЛИ КАЖДУЮ ПАЙКУ НА ВЕСАХ, И ДЕЖУРНЫЕ НЕ ЗНАЛИ, КОМУ ДАВАТЬ ГОРБУШКУ. И к работникам директор стал относиться грубо, несправедливо, оскорбительно и по-воровски. Таким поведением он потерял авторитет окончательно и настроил против себя как воспитанников, так и персонал. Когда этот нарыв назрел до такой степени, что терпеть стало просто невыносимо, работники детдома решили обратить на все эти безобразия внимание высокого начальства. Но делать это решили нашими руками. Одна из воспитательниц, беседуя с нами поодиночке, стала агитировать нас написать письмо в Уфу на имя министра с жалобой на директора. Нам приготовили черновик, мы его переписали, несколько человек подписали, в том числе и я, и отправили в Уфу на имя министра.

Не прошло и месяца, как наше письмо переслали к директору с припиской о том, что письмо наше получили, что создается комиссия, которая выезжает к нам с проверкой изложенных фактов. Легко можно представить реакцию директора после получения этого письма. Он сначала спустил собак на своих друзей, которые работали на почте, за то, что пропустили наше письмо в министерство. Но тут его друзья были не виноваты. Воспитатели знали, что все детдомовские письма проходят через директорские руки, и наше письмо в Уфу отправили из районного центра. Потом обрушил свой гнев на нас, подписантов. Он вызывал нас поодиночке, сначала уточнял, подписывали мы письмо или нет. Больше всего его интересовало, кто нас надоумил написать его. Он прекрасно понимал, что самостоятельно мы даже адреса не смогли бы написать. Но детдомовцы, как партизаны, никогда не выдавали своих тайн. И на сей раз он от нас так и не узнал имя инициатора этого послания, несмотря на то, что хотел взять нас на испуг: громко кричал, бил кулаками по столу, обещал отправить всех в детскую колонию. В колонию никого не отправил, но к приезду комиссии нас, подписантов, в детдоме уже никого не осталось. Кого-то директор перевел в другой детдом, кому-то выписал новые свидетельства о рождении, чтобы приняли в ремесленное училище, прибавив пару лет. Туда принимали с 14 лет от роду. Со мной он поступил иначе. Он предложил моей тетушке забрать меня обратно, иначе грозился, что отправят куда-то далеко, и она не будет знать, где я буду. Узнав об этом, она тут же прибежала за мной пешком. Дело было летнее. Я как раз в это время находился на сторожевой вышке, караулил поле. Я уже привык к детдомовскому распорядку, к ребятам, к здешней местности, и с такой неохотой и тоской покидал здешние места.

Несмотря на то, что мы, авторы письма, были рассеяны в разные концы Союза, приехавшая комиссия «накопала» против директора столько дел, что его судили и посадили на семь лет. После суда завуч детдома присылала за мной гонца, чтобы вернуть меня в детдом, но тетушка меня больше не отдала. Весь секрет в том, что после моего отъезда самодеятельность, занимавшая первые места в районе, развалилась из-за отсутствия музыканта.