Читать книгу "Любовь - Карл Уве Кнаусгорд"

— Нет, Бьёрнсона я вообще не знаю.

— Мне кажется, это в «Сигурде Злом». Время действовать. То есть: действовать или не действовать. Классический гамлетизм. Действующее лицо или зритель своей жизни?

— А ты кто из них?

— Хороший вопрос.

Он замолчал. А потом сказал:

— Я, наверно, зритель, но иногда пляшу под дудку, выступаю с выученным хореографическим этюдом. Но точно не скажу. Во мне, я думаю, много такого, чего я сам не вижу. А чего не вижу, того и нет. А ты?

— Зритель.

— Но вот же ты здесь. А вчера был в Бергене.

— Да, но я это решение не выбирал. Оно само себя продавило.

— Тоже способ принимать решение. Отдаваться на откуп тому, что само происходит.

— Возможно.

— Интересная штука получается, — сказал он. — Чем меньше осознанности, тем больше включенности. Ты знаешь, я писал о боксерах, так вот у них потрясающая степень присутствия. Зато они вообще не видят себя со стороны. Они начисто лишены памяти. Вообще! Раздели время со мной здесь и сейчас — вот их условие. Это самый удобный вариант, им же снова выходить на ринг, и если тебя излупили в прошлый раз, то желательно не вспоминать об этом, а то сдуешься заранее. Но качество их присутствия здесь и сейчас просто умопомрачительное. Viva contemplativa и viva active, созерцательная жизнь и активная жизнь, вот они, две формулы, верно? Старинная проблема, знакомая каждому зрителю. Но не деятелю. Типичная проблема созерцателя…

Кристина заглянула в дверь у нас за спиной.

— Кофе не хотите?

— Я с удовольствием, — сказал я.

Мы перешли в кухню и сели за круглый стол. Из окна открывался вид на дорогу, безлюдную и освещенную фонарями. Я спросил Кристину, что она рисовала, когда мы пришли, — оказалось, модели для маленькой обувной фабрички на севере страны. Я внезапно почувствовал весь абсурд ситуации. Зачем я сижу с двумя незнакомыми людьми на кухне посреди стокгольмского пригорода? Почему? Во что я ввязался? Кристина начала готовить ужин, мы с Гейром сидели в гостиной, и я рассказывал о Тонье, как мы с ней жили, что случилось, как вообще была устроена моя жизнь в Бергене. Он тоже вкратце рассказал, как провел тринадцать лет после отъезда из Бергена. Меня зацепила история, как он ввязался в публичные дебаты в газете «Свенска дагбладет» c одним шведским профессором: тот довел его до такого бешенства, что Гейр нацарапал последние и позорящие честь оппонента аргументы на дверях замка в Упсале, что твой Лютер. Он хотел еще нассать на дверь, но Кристина его оттащила.

Мы ели рубленые бараньи котлеты с жареной картошкой и греческим салатом. Я был голодный как волк, еда исчезла в мгновение ока, и у Кристины сделалось виноватое выражение лица. Я парировал ее извинения своими. Она, судя по всему, была моего покроя. Мы выпили немного вина, болтая о разнице между Швецией и Норвегией, я кивал и поддакивал, думая про себя: да нет, Швеция не такая и Норвегия тоже не такая. К одиннадцати я уже не мог разлепить глаз, Гейр принес постельное белье, спать меня определили на диван в гостиной, и, пока мы натягивали простыню, лицо его внезапно изменилось. У него стало другое лицо. Потом оно вернулось в прежний вид, но я постарался удержать в памяти тот образ, истинное его лицо.

Лицо снова поменялось. Я заправил последний край простыни под матрас и сел на него. У меня дрожали руки. Что происходит? Гейр повернулся ко мне. Выражение лица у него снова было такое же, как днем в зале Центрального вокзала.

— Я еще ничего не сказал о твоем романе, — заговорил он, садясь за стол напротив меня. — Но он произвел на меня сильнейшее впечатление. Он меня потряс.

— Чем? — спросил я.

— Тем, что ты зашел так далеко. Невероятно далеко. И я так радовался этому, читал и улыбался, оттого что тебе это удалось. Когда мы с тобой познакомились, ты мечтал стать писателем. Ни у кого больше такой идеи не было, у тебя одного. И ты своего добился. Но потрясло меня другое. Что ты на самом деле зашел очень далеко. Так вот как далеко приходится заходить, думал я и пугался. Я так далеко зайти не могу.

— Что ты имеешь в виду? Где я далеко зашел? Это же обычный роман.

— Неслыханно, чтобы человек рассказывал о себе такое, как ты рассказываешь. Одна история о тринадцатилетке чего стоит. Никак не думал, что у тебя хватит пороху.

Как будто порыв холодного ветра просквозил через меня.

— Я перестал тебя понимать. Ту историю я сочинил. Уверяю тебя, это не так трудно, как тебе показалось.

Он улыбнулся и посмотрел мне прямо в глаза:

— Ты рассказывал мне об этой связи еще тогда в Бергене. Ты вернулся с севера предыдущим летом, но случившееся там все еще переполняло тебя. Ты только о том и говорил. О своем отце, о романе в шестнадцать лет, ты еще сравнивал себя с лейтенантом Гланом[35], и о связи с девочкой тринадцати лет, когда ты работал учителем в Северной Норвегии.

— Ха-ха, — ответил я. — Неприятно, однако, если ты принял все за чистую монету.

Он больше не смеялся.

— Ты же не станешь говорить, что ничего такого не помнишь? Ты был учителем в ее классе, безумно в нее влюбился, насколько я понял, там все сплелось в клубок, в частности, на какой-то вечеринке ты вел разговор с ее матерью — и эта сцена в романе один в один с твоими тогдашними рассказами. Хочу заметить, ничего безусловно ужасного в этом нет, если человек уверен, что влечение взаимное. Другое дело, как человеку в этом увериться, как увидеть. Это проблема. У меня был одноклассник, который заделал младенца тринадцатилетке, ему, правда, было семнадцать, а тебе восемнадцать, но what the fuck, в данном случае это вообще ерунда. Короче, круто, что ты написал об этом.

Он посмотрел на меня.

— Что стряслось? Ты призрака увидел?

— Ты ведь не всерьез? — сказал я. — Я что, правда это рассказывал?

— Да, рассказывал. Мне запало в память.

— Но ведь на самом деле ничего не было.

— Во всяком случае, ты говорил, что было.

Мне как будто рукой стиснули сердце. Зачем он такое говорит? Неужели я мог вытеснить из памяти событие такого масштаба? Задвинуть и забыть, а потом описать в романе, не задумавшись, а вдруг так оно и было?

Нет.

Нет-нет-нет.

Исключено.

Абсолютно совершенно невозможно.

Но зачем он так говорит?

Он встал.

— Карл Уве, извини, но ты сам мне рассказывал.

— Это выше моего понимания, — ответил я. — Но ты как будто бы не врешь.

Он помотал головой и улыбнулся:

— Спокойной ночи!

— И тебе тоже.