Читать книгу "Наследство - Вигдис Йорт"

Мне было сложно поверить, что за двадцать три года мать с отцом не подготовили почву на тот случай, если гром грянет снова. Мне кажется, что они намеренно привязали к себе Астрид и Осу, осыпали их подарками, давали взаймы, проявляли щедрость всеми мыслимыми и немыслимыми способами, придумывали новые традиции и новые ритуалы, чтобы крепче сплотить семью, привить им ощущение единства на тот случай, если гром грянет снова. Но, возможно, я просто параноик?

В норвежском фильме «Сыновья»[7] рассказывается о маленьких мальчиках, ставших жертвами насилия со стороны взрослого мужчины. Он выследил их в бассейне и подружился с ними. Мальчикам не хватало отца, которого они обрели в этом мужчине. Когда им было нечего есть, он кормил их. Когда они попадали под дождь, он переодевал их в сухое и давал обогреться. Если им было негде переночевать, они находили ночлег у него дома. В фильме рассказывается, как мальчики выросли и решили отомстить. Насильник постарел, его мучают страхи, а выросшие мальчики отвратительны в своей чрезмерной ярости. Они крупные, полные неудачники, смотреть, как эти взрослые разгневанные мужчины набрасываются на пожилого, дрожащего человека, невыносимо. Боль лишает нас доброты. Обычно пережитая боль делает нас жестокими. Спорить, кому пришлось хуже, – это по-детски. В действительности жертвы превращаются в эмоциональных калек, в действительности они начинают мыслить и действовать, как их мучители, о таких последствиях насилия говорят редко, но оно калечит жертвы и мешает им освободиться. Чтобы страдание переродилось в нечто полезное для кого-то, особенно, для жертвы, требуется упорный труд.

Когда роман матери с Рольфом Сандбергом был в самом разгаре и отец старался завоевать расположение собственных детей, он сказал мне: «Мать говорит, когда вы идете с ней по улице, мужчины смотрят на нее».

Когда роман матери с Рольфом Сандбергом был в самом разгаре и мать старалась завоевать расположение собственных детей, она показала мне мою фотографию, сделанную на восемнадцатилетие, и сказала: «Надо же, а отец считает тебя некрасивой. Посмотри, какая ты красавица на этом снимке».

Пару лет назад, увидев меня по телевизору в передаче, посвященной современной драме, мать позвонила мне и сказала: «Волосы у тебя так отросли и потемнели, как же жаль, ведь в юности ты была такой хорошенькой».

Возможно, она считала, что я так же переживаю из-за собственной красоты, как и она сама.

Интересно, моим сестрам она тоже такое говорит? Нет, вряд ли, тогда они разлюбили бы ее, ведь они жили с ней душа в душу. Отец превратил мать в мою соперницу, но она этого не понимала, она привыкла убегать от постыдной правды, у нее хватало собственных ран, чтобы вникать. И как ей было понять меня, если она даже в себе не могла разобраться?

Мы с Карен пошли в бассейн, плавали и обсуждали встречу с аудитором, детали, о которых я недорассказала, и, к моей радости, Карен заявила, что от моей матери и требовалось-то всего ничего, чтобы все повернулось иначе. Если бы она заплакала. Если бы она сказала: «Я была в отчаянии». Если бы она сказала: «Я полностью зависела от твоего отца, без него мне было не выжить». Если бы она сказала: «Я была молодая и очень боялась». Если бы мать сказала, как Тове Дитлевсен незадолго до смерти: «Как глупо повернулась моя жизнь». В тот день я забыла в бассейне мои отремонтированные часы, возможно, нарочно, потому что пришло время для новых часов и нового летоисчисления.

В субботу утром девятого января я вышла из метро на станции «Майорстюа» и пошла по Богстадвейен к Дому литератора – мы встречались там с Бу, чтобы обсудить статью, которую он написал о своем путешествии в Израиль и Палестину. Внезапно мне пришло в голову, что я могу столкнуться с ними – с Астрид, Осой или матерью. С кем-то из них или со всеми тремя одновременно, и меня охватил ужас. Если я встречу кого-то из них или всех троих – что мне тогда делать? Господи, пожалуйста, не допусти этого! Иначе, что же мне тогда делать? Я представила себе их, вспомнила встречу у аудитора, троих напуганных женщин, троих напуганных, коротко стриженных, полуседых женщин, двое из которых старательно отводили глаза. Вдруг я столкнусь здесь с одной из них или всеми троими? И вот уже они чудились мне повсюду – субботним утром народа на Богстадвейен было полно, и женщин с короткой стрижкой и сединой в волосах тоже, некоторые прогуливались под руку, как Астрид с матерью, восьмидесятилетней вдовой, вызывающей жалость. Так они ходили за покупками или заходили в «Пекарь Хансен», просто прогуливались по городу, если они вообще осмеливались выходить в город, на Богстадвейен субботним утром, если они не сидели дома в страхе столкнуться со мной, если старались держаться поближе к дому, чтобы не встретиться со мной, возможно, они тоже жили в страхе, подобном тому, что сковал сейчас мое тело, боялись увидеть меня, мой силуэт, мое лицо – силуэт и лицо, вгонявшие их в ужас, я представляла себе их напуганные лица, лицо матери в кабинете у аудитора – словно зверь в клетке, над которым издеваются и которого хотят убить, и меня сковала сильная боль, боль сострадания. Бедная мать.

«Одной из сторон в конфликте симпатизировать несложно, – сказал Бу, – сложности возникают, когда ты симпатизируешь сразу двум. Сложно бывает, когда обе стороны – жертвы, и считают себя жертвами, и не желают отказываться от роли жертвы, как бы дорого она им ни обходилась. Сложным бывает, – продолжал он, – находиться там, где представители обеих сторон конфликта разговаривают языком Геббельса». Они высматривали в лице Бу желание поддержать или недоверие, и, если им казалось, будто им не доверяют, они нападали. «Мне там было сложно», – сказал Бу и закурил. Он опять начал курить. «И чем все это закончится, я не знаю, – добавил он, – мне не верится, что все наладится, – сказал он, – по-моему, этот клубок не распутаешь».

Я хотела заметить, что они могут порвать все отношения, но они не могли, и в этом-то и заключалась загвоздка, великая трагедия. «Сложность в том, что иногда ты не можешь разорвать отношения, сбежать, спрятаться подальше, иногда ты обречен остаться и быть сожранным».

«Ты же порвала со своими, – сказал Бу, – но до конца так и не освободилась».

Мне снилось, будто я дома – там, где прошло мое детство. Мы с матерью шли по Эйкетюне, и я пыталась рассказать ей, как мне тяжело, как я мучаюсь, но она не слушала, не желала слушать, не желала понимать, говорила лишь о себе, и я подумала: «Мне надо уехать из дома! – и сразу же одернула себя: – Но я не могу, мне же всего пять лет».

Последние выходные января я посвятила семинару о месте театральной критики в газетах, я входила в инициативную группу и не имела возможности отказаться. Я не могла избавиться от напряжения, но надеялась, что никто не обратил внимания на некролог и не свяжет его со мной, надеялась, что никто не знает о смерти моего отца и не подойдет с соболезнованиями, мне не хотелось обсуждать отца, его смерть и похороны с теми, кто не был в курсе дела. В перерывах я делала вид, будто ужасно занята, озабоченно колотила по клавишам лэптопа, держалась в стороне от других участников, а в субботу не пошла на праздничный ужин. В воскресенье вечером, когда семинар закончился, я отправилась на дачу к Ларсу, в лес. Мне не терпелось быстрее приехать туда, подальше от всего. Последний номер «На сцене» наконец ушел в типографию и мне оставалось только подготовить интервью о драматизме в лирике Рольфа Якобсена, но и его сдать требовалось лишь через неделю. Мне не терпелось растопить камин на даче у Ларса, чтобы тепло растеклось по дому, хотелось побыстрее оказаться в лесу, подальше от всего. Там меня окутывал покой, и я надеялась, что так оно будет и в этот раз.