Читать книгу "Кровавый век - Мирослав Попович"

Сопротивление упрямого и немощного коммунистического консерватизма приводило ко все большей непримиримости общества, ко все более пылкому протесту. Главное в том, что протест шел не через противостояние больших групп людей и массовую солидарность. Слабость неусмиренного и протестного диссидентского движения сыграла неожиданную роль: будущие активисты Перестройки вызревали не в плотно сплоченных коллективах, а в индивидуальной саморефлексии. Новая, посткоммунистическая эпоха началась со старыми элитами, часть которых ушла в ретроградную оппозицию, а большинство приспособились к новым условиям. Люди, создавшие духовный климат новой эпохи, не чувствовали себя принадлежащими к месссианским группам: что будет завтра, никто не знал.

Да, развал коммунистической властной системы был в первую очередь разрушением и деструкцией, а не созданием нового. Но так всегда бывает в истории. Романтики думают, что наступает «настоящий день», а просыпаются в сумерках хмурого утра. Рождение нового шло у нас по европейским стандартам независимых индивидуальных открытий и ответственных действий.

Если для Запада жизнь в условиях либеральных свобод и личностной ответственности не требует подвигов и напряжения всех сил, а есть повседневное следование традиционному порядку, то в посткоммунистическом мире пассионарности требовал чуть ли не каждый шаг духовного развития.

Общество, в котором мы жили во второй половине XX века, не было обществом больших ожиданий и волнующих возможностей. Социальная демагогия все больше снижала интенсивность вертикальной мобильности. Статус и материальное состояние интеллигенции были настолько низкими, что молодежь из рабочих и крестьян все чаще выбирала квалифицированный физический труд, невзирая на преимущества, которые она имела при вступлении в институты. Привилегированные сословия, конечно, имели свои возможности и свои проблемы. Апатия «развитого социализма» легко переросла в цинизм бизнесменов и политиканов новых времен.

Но культурная элита жила в напряженном поиске идентичности и самоопределения. Это была высокая страсть, которая обожгла всех. И по большей части опалила людей до конца, потому что вместе с коммунизмом, казалось, скомпрометирован сам способ взгляда на современность с позиции идеалов, годных только для будущего.

Внутренний мир поколений неравнодушных людей напоминал скорее не китайские «сто цветов», а лес после пожара. Где-то на болоте уцелели и старые сухостои, но самое печальное то, что выгорел молодой подлесок.

Однако корни остались, и идут соки из глубин в живые ткани.

Оживут и кроны, устремленные вверх.

И будет лес, и будет вечное древо жизни.

Самые драматичные страницы XX века – это его окончание. Развал Советского Союза, судьбы государств, появившихся на постсоветских территориях, новая роль ислама и события в арабском мире, возрастание роли Китая и многое, многое другое, а для нас прежде всего – будущее Украины, ее место в столь радикально изменившемся мире – все это требует нового осмысления. Может быть, история XX столетия пишет свои заключительные главы, а может, это не просто продолжение прошлого, а совсем новая книга бытия… Как писать историю современности? Где та позиция, с которой можно давать оценки прошлому, настоящему и будущему? Где фундаментальные положения, которые создают легитимацию, узаконивают весь правопорядок нашей жизни?

Историю современности написать нельзя, потому что она творится сейчас. Прошлое уже не существует. Все, что прошло, намертво связано причинно-следственными связями, каждое прошлое событие имеет свою причину и свои следствия. Будущее еще не наступило, оно существует в современности как возможность. Оттуда, из будущности, мы получаем оценки, раскрываем (или строим?) смысл предстоящих событий, для каких-то виртуальных направлений жертвуем собой. Писать о современности и о будущем так, как будто они уже наступили и плотно упакованы причинно-следственными связями, попросту неверно. Современность анализируют, но она не детерминирована. Все, что писалось о смысле исторических событий нашего столетия, относится к умершему, застывшему движению – так, как будто оно уже совершилось, но мы просто об этом не знаем. История знает сослагательное наклонение.

Сущность исторического перелома, произошедшего на наших глазах, отчетливо видна на изменениях легитимации того порядка, который утвердился на постсоветской территории после Октябрьского переворота.

Вот строки Декларации об образовании СССР, которыми открывалась Конституция СССР 1924 года:

«Воля народов советских республик, собравшихся недавно на съезды своих советов и единодушно принявших решение об образовании «Союза Советских Социалистических Республик», служит надежной порукой в том, что Союз этот является добровольным объединением равноправных народов, что за каждой республикой обеспечено право свободного выхода из Союза, что доступ в Союз открыт всем социалистическим советским республикам как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем, что новое союзное государство явится достойным увенчанием заложенных еще в октябре 1917 года основ мирного сожительства и братского сотрудничества народов, что оно послужит верным оплотом против мирового капитализма и новым решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Социалистическую Советскую Республику».[845]

Существование СССР имеет смысл постольку, поскольку оно служит будущему Мировому Социализму.

Примером легитимации имперского Российского правопорядка можно рассматривать формулу графа Уварова – «Самодержавие, православие, народность». Эта формула противопоставляла Россию республиканскому и революционному Западу с его «свободой, равенством и братством». На самом деле формула Уварова слегка модернизировала консервативные ценности «Бог, царь и отечество». Разрыв между ценностями России – жандарма Европы – и Европой как политической культурой очевиден. Но обратим внимание на то, что легитимация государства основывается на будущем – Мировой ССР.

Грандиозной утопии не суждено было свершиться, она захлебнулась в крови. Но радикальный поворот в определении смысла коммунистической практики произошел в конце 1920-х годов. Сталин сказал тогда, что критерием большевизма и интернационализма является отношение к государству «СССР». Не идеологии и ценностям «марксизма-ленинизма» должен служить коммунист, а указаниям и решениям государства и его органов.

Четыре буквы, составляющие название государства на одной шестой части мира, не имеют смысла сами по себе – но в этом их смысл и заключается. Утопия должна была начинать все сначала. В поисках подходящего имени новорожденному «союзному государству» все чаще мелькало слово «евразийский». В конце концов утонченное «евразийство» выродилось в вульгарный националистический «русский мир». России предстоит вернуться к истокам, чтобы принять современное европейское «свобода, справедливость, солидарность». У Украины, не знающей имперской традиции, есть шанс значительно сократить этот путь.