Читать книгу "Берсерки. Воины-медведи древнего Севера - Вольфганг Акунов"

Еще драматичнее повесть об упоминавшемся выше ге-рое-оборотне Сигмунде и его сыне Синфьотли[50], в которой можно угадать своего рода внутренние пружины, управляющие «тайным обществом» берсерков. В воинском сообществе роли четко распределены: престарелый инициатор-наставник и юный инициируемый, странствие и преступление, а также волшебная шкура, которая, если надеть ее на себя, «прикрепляет» к звериному состоянию — из него уже нельзя выйти, оно толкает на дальнейшие преступления, вызывающие отвращение у самого несчастного, вынужденного их совершать.

Сигмунд и Синфьотли — отец и сын. К тому же Синфьотли — плод кровосмесительной связи Сигмунда со своей родной сестрой Сигни (Сигню), обманувшей брата колдовством, чтобы совокупиться с ним и родить племени Вельсунгов мстителя. Разумеется, отец и сын ничего не подозревают. Тем не менее между ними уже существует тесная связь, намного превосходящая этически оправданную близость между членами комитата и этико-педагогические отношения между наставником и учеником, также заложенные в систему взаимоотношений, предусмотренную комитатом, где происходит общение между мужчинами разного возраста, ветеранами и новобранцами. Синфьотли вверен попечению Сигмунда, который должен воспитать из него достойного воина.

Однако Сигмунд вынужден жить, скрываясь от преследований, так как его зять, король-конунг Сиггейр, истребитель рода Вельсунгов, жаждет учинить над ним расправу. Сигмунд должен воспитать сына, чтобы он отомстил за поруганный род Вельсунгов.

Однажды, бродя в поисках пропитания, отец и сын попадают в дом, где живут два зачарованных королевских сына. У каждого массивный золотой перстень и волчья шкура, в которой они существуют. — они самые настоящие волки. Только раз в пять дней могут они принимать человеческий облик. Роковым образом отец и сын попадают в их дом как раз в один из таких дней. Они становятся жертвой колдовских чар. Отец и сын тоже обретают волчью природу: начинают понимать волчий язык, перенимают волчьи повадки и волчью свирепость. Однако при этом они не расстаются ни с человеческой природой, ни с человеческим разумом, которые «загоняются» в глубины их естества. Они «приговорены» быть волками, а не просто быть на них похожими. Они вынуждены совершать жестокие поступки, так как не в силах им противостоять. Сиг-мунд впивается в горло сыну. Принеся его тело в хижину и сев рядом, он проклинает волчью жизнь. Только когда волчья личина оказывается преданной огню, колдовской туман рассеивается.

Подобные метаморфозы подчеркивают неотвратимость наказания. Это особенно отчетливо проявляется в «Эдде». Клятвопреступнику, запятнавшему себя убийством, грозит превращение в волка. Звериная природа — это нечто, находящееся вне человеческой власти. Саги постоянно напоминают, что в человеке под спудом скрывается упоминавшаяся выше вторая природа, своего рода «внутренняя душа» — «фюльгья», не поддающаяся его контролю. В человеческих снах и видениях она материализуется, приобретая облик животного. В зверином обличье являются людям и боги — хранители семейного очага, племени, самого народа.

Разумеется, сопоставление хатгского воина, носящего железный перстень, с более поздним по времени воином-волком или воином-медведем, не выглядит достаточно убедительно: у хаттов отсутствует собственно звериный компонент, источники, повествующие о хаттах и воинах-зверях, довольно далеки друг от друга как по времени, так и по условиям их возникновения. У Корнелия Тацита воины, носящие железный перстень, как знак принадлежности к тайному воинскому обществу «зверолюдей» функциональны по отношению к хаттскому обществу, хотя и ведут нетипичный образ жизни. В сагах же берсерки — опасные, находящиеся вне закона разбойники.

Хаттский воин с железным перстнем на пальце вызывает у окружающих не только страх, но еще и уважение. К бер-серкам же все окружающие относятся со страхом и отвращением. Быть может, отношение к берсеркам не было всегда неизменным, а постепенно менялось под воздействием следующих двух факторов.

С одной стороны, были преодолены родоплеменные отношения, укреплялась централизованная власть, и сохранение автономных воинских групп стало для этой централизованной власти опасным.

С другой — христианизация оказывала свое влияние на обычаи и законы, в них уже не вмещались столь беспокойные личности, какими были «воины-звери». Итак, с одной стороны, функциональные изменения, с другой — процесс культурного развития.

Тем не менее сам факт сохранения тематики война-зверя в позднейшей литературе можно считать указанием на то, что культурная среда, в которой существовал «воин-зверь», не претерпела сколько-нибудь коренных изменений на протяжении длительного времени. Учитывая предложенную французским исследователем Дюмезилем ритуальную функцию группы стоящих вне закона людей, можно предположить, что этой группе принадлежала также вполне определенная социальная роль: автономная вооруженная группа была призвана защищать своих соплеменников в случае возникновения чрезвычайных обстоятельств, безвыходных положений. Павел Диакон, уже не понимавший или притворявшийся, что не понимает, дохристианские обычаи своего народа, рассказывал, например, что лангобарды, столкнувшись однажды с превосходящими силами противника, «сделали вид», будто у них в лагере находятся «песьеголовые воины». Они распространили слух, будто песьеголовые настолько свирепы, что питаются только кровью, за неимением крови врагов пьют собственную. Неясно, означает ли выражение «пьют собственную кровь» указание на кровь соплеменников или же на их собственную кровь.

Представления о песьеголовых (кинокефалах, киноскефалах), разумеется, восходят к сочинениям Плиния Старшего и Исидора Севильского[51]. Правда, в данном случае ссылки на ученые авторитеты не могут помочь делу.

Почему же лангобардами был распущен слух именно о воинах с головами псов (или волков)? Почему они были уверены, что противник обязательно испугается? И главное, почему вздорному слуху поверили? Неужели его посчитали бы правдой, испугались бы подробностей насчет свирепости и кровожадности песьеголовых, не будь у лангобардов и их противника уходящих в глубь традиций общих корней, которые, судя по всему, Павлу могли быть и известны, но как христианин он предпочел о них особенно не распространяться. Насчет звериных масок накоплено немало документальных свидетельств. Этот обычай уходит в предысторию. Что касается употребления крови врагов, неважно — человечьей или звериной, то и это обычный компонент военной магии. То же относится и к «собственной» крови, то есть крови «собратьев».

Так что рассказ Павла о песьеголовых, оказывается, гораздо более достоверным, чем кажется, и не столь уж наивным. Вряд ли слух о песьеголовых всего лишь вздорная выдумка, как может показаться из текста Павла Диакона. Не исключено, что, попав в окружение, лангобарды прибегли к услугам тайной группы, так сказать, «разбудили зверя», дремавшего до поры до времени. Слух слухом, но лангобарды всерьез угрожали противнику натравить на него своих «во-инов-зверей».