Читать книгу "Рождение греческого полиса - Эдуард Фролов"

Если иной небогат и томится от бедности тяжкой,Все же мечтает всегда деньги большие (χρήματα πολλά) иметь.Ищут по-разному все: тот по рыбообильному морюПлавает на кораблях, думая в дом привезтиПрибыль (κέρδος); он носится всюду, ветрами по свету гонимый,И не жалеет ничуть собственной жизни нигде;Этот батрачит год за год, взрывая садовую землю;Будет иному удел — плугом работать кривым;Тот же искусство Афины и мастера, бога Гефеста,Тонко усвоив, рукой хлеб добывает себе.

(ст. 41 слл., пер. С. И. Радцига).

При этом Солон подчеркивает ненасытность свойственной людям страсти к обогащению:

Ясных пределов нигде не положено людям в наживе(πλούτου 5' ούδέν τέρμα πεφασμένον άνδράσι κεΐται).Кто между нами сейчас разбогател больше всех,Вдвое еще тот стремится. И кто же насытить всех мог бы?

(ст. 71-73).

Поэт признает, что и сам он охвачен желанием разбогатеть, но только честным путем, на чем и делается в элегии особенный акцент:

Также стремлюсь и богатство (χρήματα) иметь, но владеть им нечестноЯ не хочу: наконец Правда (δίκη) ведь все же придет.Ежели боги богатство (πλούτον) дадут, оно прочным бывает От глубочайших корней вплоть до вершины самой.Если же дерзостью (ύφ' υβριος) люди берут, не по чести приходит,Несправедливым делам будет служить и тогдаПротив желания. Но быстро приходит беда роковая.

(ст. 7 слл.).

В том же духе высказывался веком позже мегарский поэт Феогнид, в элегиях которого темы бедности и богатства представлены столь же, если даже не более, выпукло, как и у Солона.[175] Феогнид признает достойным благородного человека лишь один способ обогащения — тот, что согласуется со справедливостью, и он даже заявляет, что честная бедность предпочтительнее дурно нажитого богатства (ср.: ст. 29-30, 145-158, 197-208 Diehl[176]). Вместе с тем он сетует, что на практике несправедливый и бесчестный чаще обретает богатство, а удел справедливого — бедность (743-752). Сам он, лишившись во время смут на родине своих наследственных владений (ср.: 345-350, 667-670, 1197— 1202), более всего страшится бедности (173-182, 351-354, 649-652) и мечтает на старости обладать хотя бы скромным достатком, чтобы, помимо немощи, не испытывать других мук (1155-1156). И он, разумеется, хорошо представляет себе могущество богатства, способного и приукрасить и облагородить кого угодно:

Всех ты божеств, о Богатство, желаннее, всех ты прекрасней!Как бы кто ни был дурен, будет с тобою хорош.

(ст.1117-1118, пер. В. В. Вересаева).

Но, быть может, самым точным образом выразил всеобщее убеждение во всемогуществе богатства, в прямой зависимости социального значения человека от его имущественного состояния лесбосский поэт Алкей, живший, как и Солон, на рубеже VII-VI вв. Алкей повторяет суждение, высказанное будто бы легендарным царем Спарты Аристодемом, но, на самом деле, отражающее дух современной поэту эпохи:

Помнят в Спарте АристодемаКрылатое слово: в силе слово то.Царь сказал: «Человек— богатство (χρήματ' άνήρ)».Нет бедному славы, чести нищему.

(Alcaeus, fr. 360 Lobel—Page, пер. Вяч. Иванова).

Надо, однако, заметить, что богатство чаще было спутником знатности; характерное обязательное сочетание этих двух моментов и определяло высокое положение аристократии в архаическом обществе (ср. указания Аристотеля на принцип замещения должностей в досолоновских Афинах —по благородству происхождения и по богатству, άριστίνδην καί πλουτίνδην, Aristot. Ath. pol., 3, 1 и 6). Разумеется, и аристократы могли беднеть, и простолюдины становиться богатыми. Однако разорение знатного человека не означало для него полной и, во всяком случае, немедленной социальной гибели: у него оставались важные родовые связи, традиционный престиж, возможность, наконец, поправить свои дела, женившись на богатой простолюдинке (ср. по этому поводу: Theogn., 183-196 Diehl[177]). Между тем состоятельность, обретенная человеком из народа, в условиях традиционного господства аристократии не повышала существенным образом его социально-политического статуса, тогда как обеднение и обнищание буквально бросали его на самое дно, ибо это было сопряжено для него с утратою даже тех небольших прав, которые знать еще оставляла на долю народа, а нередко, в случае большой задолженности и невозможности выплатить долг, — с утратою самой свободы.

Замечательным подтверждением массового обнищания и закабаления простого народа в архаической Греции может служить афинский материал, и прежде всего те данные, которые могут быть извлечены из показаний такого важного современного свидетеля, каким был Солон. А он определенно ставил себе в заслугу избавление родной страны от двух страшных бед —от задолженности, метками которой были усеявшие поля аттических земледельцев закладные столбы (οροι), и от внутреннего, очевидно, кабального рабства (см.: Sol., fr. 24, 1-15 Diehl[178]).

Позднее Аристотель следующим образом — кратко, но четко — охарактеризовал состояние афинского общества на рубеже VII-VI вв. до н.э., накануне выступления Солона: «Надо иметь в виду, что вообще государственный строй был олигархический, но главное было то, что бедные находились в порабощении не только сами, но также и дети и жены. Назывались они пелатами (πελάται, что буквально означает «соседи», но здесь, по-видимому, также и «батраки». — Э. Ф.) и шестидольниками (έκτήμοροι), потому что на таких арендных условиях обрабатывали поля богачей. Вся же вообще земля была в руках немногих. При этом, если эти бедняки не отдавали арендной платы, можно было увести в кабалу и их самих и детей. Да и ссуды у всех обеспечивались личной кабалой вплоть до времени Солона... Конечно, из тогдашних условий государственной жизни самым тяжелым и горьким для народа было рабское положение. Впрочем, и всем остальным он был также недоволен, потому что ни в чем, можно сказать, не имел своей доли» (Aristot. Ath. pol., 2, 2, пер. С. И. Рад-цига).[179]