Читать книгу "Муравьиный царь - Сухбат Афлатуни"

Поковыряв в шкафу ключом, достала пакет. Вроде как разносят белье в поездах. Внутри лежала темная одежда, знакомая Михалычу, уже видел на этих.

– Переоденетесь. – Женщина обходила на костылях стол. – Вернетесь, здесь дежурный уже будет. Я предупрежу.

Михалыч попытался сунуть ей в карман благодарность. Карман был узким, купюра не хотела лезть туда, куда надо. Женщина не сопротивлялась, но и не помогала, и глядела вбок, сопя носом. Запах тины, как Михалыч понял, шел от нее, и запах духов тоже.

– Спасибо, – сказал Михалыч, управившись.

Женщина прислонила к стене костыли и стала отключать комп. Михалыч вышел.

За дверью в спину ему затрещал телефонный звонок. «Лена», – подумал Михалыч и быстрее вышел во двор.

Ледяной воздух обжег его, ветер за это время усилился. Березки болтали ветвями, с фонтана сдувало снег. Михалыч пошел к машине.

Думал он то о матери, то о Лене. Зло на Лену выкипело, осталась только холодная обида. Обида на себя, на свою молодую глупость, с которой он когда-то подкатил к Лене. Можно было все сразу понять, глаза у него были. Лена держала себя королевой, а он, «коммунарик», тянул, что ли, на короля? Даже на пажа не тянул, манер не хватало. Только на телохранителя, может. У некоторых звезд, правда, случаются романы с телохранителями, детей от них рожают, но это не долго. А у них с Леной уже пятнадцать лет продолжалось. Лена дарила ему яркие рубашки, которые он редко надевал. Лена воспитала в нем любовь к качественному дезодоранту и научила ценить вкусную еду, особенно итальянскую. Лена рассказывала ему иногда, под настроение, об искусстве; Михалыч мало что понимал, но что-то в мозгах откладывалось. Лена отучила его носить по улице треники, а когда жарко – шорты «сквознячок» типа трусов. Лена заставляла выводить «рязанские леса» под мышками и в других областях. Лена, по ее словам, любила его, трогала его щеки, гладила шею и остальное. У нее случались такие фантазии, от которых он краснел, как рак. А что теперь?..

Михалыч остановился, напряг уши.

Сквозь ветер пробивался вой. Вой и негромкий крик. Шел он поверх забора, мешаясь с собачьим лаем. В вое были намешаны разные хрипы, вздохи и слова, наполовину непонятные, оттого что люди разучиваются говорить там на своем языке, а начинают на каком-то своем, геронтском. Михалычу даже послышался голос матери: «Больненько… Больненько…» Он почувствовал, как задвигались волосы под шапкой, и на секунду он весь застыл. Ветер колол снегом лицо, а он стоял, придавленный воем, с каплями пота под свитером. «Что же я, мудак, делаю?» – снова услышал он внутри себя, как на станции перед раковиной. И бросился вперед, вынося себя большими быстрыми шагами на улицу, к стоянке.

Машина его стояла, уже порядочно присыпанная снежком. Глаза прожигали яркие фонари. Вой немного ослабел.

Тут Михалыч снова застыл.

Машина, его машина, на его глазах подала назад и стала выезжать со стоянки. Слегка буксанула, порычала в снегу, вырвалась и свернула в аллею.

Несколько минут Михалыч, ничего не понимая, бежал за ней. Перед выездом на дорогу она притормозила; расхлопнулась дверца. Подбежав, Михалыч увидел маленького бородатого человека за рулем.

– Садитесь назад и без вопросов, – сказал негромкий голос.

Михалыч бросился на бородача, но тот махнул ладонью, и Михалыч оказался лежащим на спине в снегу. Рывком поднялся, снова кинулся к машине.

– Садитесь назад, говорю, – повторил голос.

– Ко мне сюда садись, – услышал Михалыч мать.

Отряхнувшись от снега, плюхнулся на заднее.

– Дверь!

Захлопнул дверь. Машина дернулась и выехала на дорогу.

Михалыч не сразу разглядел, что за рулем монах. Узнал по их шапке, а скорее почувствовал. Спросил, куда едем.

– Уф… Отпустило, – сказала рядом мать.

Михалыч подождал ответа. Все еще не мог отдышаться, под конец чихнул.

– К добрым людям, – ответил монах.

– А конкретней? – спросил Михалыч, растирая чих по лицу.

– Пантелеимонов монастырь.

Михалыч поглядел на мать. Та кивнула. О таком монастыре Михалыч не слышал. На карте его точно не было. Хотя что на ней было…

– Может, поменяемся? – сказал Михалыч.

– Нет, – помотал головой монах. – Времени нет.

В боковом зеркале загорелись огни.

– Видите? – сказал монах. – Погоня.

Михалыч развернулся и разглядел, сощурившись, знакомый «фордак».

– Ничего, сильно не приблизятся.

Говорил он немного неправильно, и голос был каким-то не русским. Местный, решил Михалыч и почувствовал сбоку тепло. Тепло шло от матери, она копалась в своей сумке. Михалыч вспомнил про комплект одежды. Наверное, так и остался в снегу.

– Вот пошла я на свидание… на свидание да к Матери… Матери да Бога нашего… Бога нашего, Младенца чистого…

Мать пела тихо, убрав сумку и положив ладони на колени. Фары продолжали висеть в зеркале, потом медленно стали отдалятся. Михалыч снял шапку, поправил мятые волосы.

– А возьму я на свидание… на свиданье к Божьей Матери… я букетик полевых цветов… полевых цветов… А дальше не помню, – сказала мать и замолчала.

– В хоре нашем будете петь, – сказал монах.

Михалыч потер стекло, чтобы понять, где они. Ладонь стала мокрой, но так и не понял. Была темнота, в темноте проносились фонари.

– Да, вот так и похищаем. Как воры. Как воры…

Они сидели в кабинете, или как это тут называется, у игумена. Игумен был рыжим, с веселой рыжей бородой и весь расписанный веснушками, и на лице, и на ладони, которую Михалыч, зная обычаи, поцеловал.

– Вот пусть живет у нас, если согласна. Согласна? Кивает. Значит, согласна. Пусть трудницей живет. На кухне потрудится.

Замолчал, огладил бороду.

Игумен говорил быстро, иногда замолкая и изучая, хорошо ли доходят его слова. Мать сидела, как спицу проглотив.

– В хор ее можно, – вступил монах, который их привез. Он еще в машине назвал свое имя, но Михалыч не удержал его в голове. – Голос есть.

– Нет, сначала на кухню, – сказал игумен. – Хор еще заслужить надо. Для хора себя очистить надо. Вот как. И так косо смотрят, что у нас еще женский хор.

Помолчал, потукал пальцами по столу.

– Музыкой человека искалечить можно. А можно и до ангелов приподнять. Можно – так, а можно – так. А у нас на приходах в хор кого попало берут, лишь бы с голосом. От этого и творится всё. Пение с вывертами, между пением еще болтают. Вся служба ломается. Так что на кухню пока. Оттуда будем начинать.

Михалыч сдержал зевок. Усталость гудела внутри спины и оттуда шла в руки и шею. Стало казаться, что сидят они здесь слишком долго и говорит игумен много и не в тему. Это как в самолете, когда передают правила безопасности, а кто журнал листает, кто разговаривает, кто из стаканчика пьет. Хотя в этих правилах – о жизни и смерти, но не слушают.