Читать книгу "Скандинавия. Разочарованный странник - Катя Стенвалль"

— Она тебя вообще не любит, ясно? Ты ей мешаешь. Ты маленький, глупый и не умеешь вести себя в бассейне. Зачем ты ей нужен?

Мама озабоченно присаживается на корточки перед старшим сыном:

— Хенке, что ты такое говоришь? Я, конечно, люблю вас обоих — и тебя, и Ингвара. Очень-преочень (обнимает сразу двоих). Вы — мои самые-пресамые любимые мальчишки! Вы — самое лучшее, что у меня есть! Я вас очень люблю, и я вас очень хотела, а уж как папа-то вас хотел! Но сначала родился Хенке, а потом Ингвар, так получилось, и от этого я никого не люблю меньше или больше. Мы не могли выбирать, кто первый, а кто второй. Но если бы я могла выбирать, я бы сделала так, чтобы вы родились одновременно, в одну и ту же минуту и одну и ту же секунду. Чтобы вы всегда были вместе и никогда не ссорились. Чтобы вам всегда всего доставалось поровну: и конфет, и подарков, и велосипедов, и компьютеров. И чтобы вы никогда не ссорились, а были бы самыми лучшими друзьями и помощниками друг другу на всю жизнь!

Пока мама всё это говорила, Ингвар переменил своё решение. Перекинув полотенце через плечо и размахивая купальными шортами, он решительно идёт в душевую. Мама с братом удивлённо на него смотрят, а он небрежно бросает им:

— Ну, я пошёл, посмотрю, что там за бассейн такой. Вы, когда наговоритесь, приходите ко мне поплавать.

Январь 2006 года

Бабушкины каменные птички

Ну вот, всё собрано и всё сделано. Пол помыт, мусор выброшен, тряпки сложены в пакет, швабра стоит в углу у двери. Шаги отдаются эхом от пустых шкафов. Квартира тут же стала чужой и пустой, а ведь ещё сегодня утром я проснулась именно здесь. И тогда квартира была ещё нашей, полной наших вещей, наших звуков, нашей жизни. А теперь — всё. Мы здесь больше не живём, и сразу появился какой-то чужой запах. Мы отсюда уже уехали, хотя физически я ещё здесь: стою посреди пустой кухни в жёлтых резиновых перчатках.

Пора уезжать, но я хочу побыть ещё минуточку. Прохожу по комнатам: всё уже чужое, свет такой тусклый и печальный, и занавески на окнах как будто незнакомые. Разве мы здесь жили? И что, всё время на окнах висел именно этот тюль? Не может быть!

Тем не менее именно здесь мы прожили полтора года — небывало длинный срок. Когда снимаешь квартиру, часто приходится переезжать. То одно, то другое, нигде не задерживались дольше трёх месяцев. А в Сольне мы засели на целых полтора года.

И не понятно, почему так надолго, ведь здесь нам не было ни удобно, ни хорошо. Старый дом без лифта, в двухкомнатной квартире — одиннадцать дверей. Всё было такое допотопное, непонятно зачем встроенное, непонятно почему выломанное. Мы сняли эту квартиру, когда её обитательницу отправили в дом престарелых. Девяностовосьмилетняя Анна-Грета сопротивлялась до последнего, но в один прекрасный день её всё-таки погрузили в такси и увезли за две улицы отсюда, в «спокойное и симпатичное заведение, где за ней будет уход и где она сможет общаться со своими ровесницами». По закону освободившаяся государственная квартира должна снова вернуться в городскую очередь на жильё. Её нельзя сдавать. Но когда ещё в муниципалитете об этом узнают! А пока внучка Анны-Греты решила сдать квартиру за умеренную плату какой-нибудь приличной семейной паре без детей и домашних животных.

Внучка Анны-Греты сама была уже немолода, лет около шестидесяти, наверное. Её мама умерла, а вот бабушка всё никак не решалась расстаться с жизнью. Эта внучка была мощной тёткой в джинсах и свитере, её звали Лизбет, и она была всегда под мухой. Я знаю, что у неё имелось собственное кафе и она зарабатывала приличные деньги. Не понятно, как она могла в таком случае пить. Но факт остаётся фактом: от Лизбет несло спиртом, лицо нашей хозяйки было характерного кирпичного цвета, и её часто посещали перепады настроения. Она то умилялась, какие у неё замечательные квартиросъёмщики и приглашала нас в гости на рюмочку чая, то ей вдруг становилось невыносимо противно сдавать квартиру своей бабули каким-то проходимцам. Иногда она вдруг врывалась и начинала выяснять, не снесли ли мы на барахолку фаянсовую пастушку, которая стояла на телевизоре. В другой раз она могла позвонить за полночь и начать излагать мне историю своей жизни, повторяя: «Ты всё равно не понимаешь по-шведски, так что я сейчас всё расскажу, и про Юхана тоже». Каждый месяц она пыталась обмануть нас с квартплатой и принципиально не вела никаких записей, чтобы невозможно было уличить её во лжи. Но зато записи вели мы, и у неё ни разу ничего не получилось. Лизбет приезжала за деньгами, садилась за стол и начинала пить кофе, чашка за чашкой. И как только в неё влезало? Если на столе стояла вазочка с конфетами, она съедала их все. Если лежали яблоки, в ход шли и они. Если хлеб, она отламывала кусок за куском и постепенно буханка исчезала. Думаю, Лизбет съела бы даже картон, если бы это было бесплатно (и если бы мы держали картон на обеденном столе). Всякий раз она вставала из-за стола и удовлетворённо говорила: «Ну вот и поела, теперь дома можно не ужинать». Перед уходом она всегда лезла обниматься и обдавала меня запахом спирта и сигарет.

Когда мы только переехали, я навела в доме свой порядок, сняла с окон спальни Гретины герани, повесила наши занавески. На следующий день к нам примчалась Лизбет и завопила:

— Да вы что?! Немедленно поставьте герань на место! У бабушки всегда стояли герани в спальне, я ещё маленькая была, а они уже стояли. Если соседи увидят, что цветов нет, они решат, что Анна-Грета умерла, и уведомят жилконтору. Вас тут же выселят!

Таким образом, на окна вернулись цветы и занавески. Приближалось Рождество, а значит, нужно было украшать окна. Но выяснилось, что бабушка забрала все звёзды и лампочки с собой в дом престарелых. Тогда Лизбет помчалась в магазин и купила точно такие же украшения, а потом достала старые фотографии Новых годов и украсила окна, как раньше. Чтобы соседи не заметили, что окна в этом году выглядят не так, как последние пятьдесят лет. После этого она запретила нам шуметь, приглашать друзей, жечь свет по ночам и вообще чем-либо выдавать своё присутствие. Нам было запрещено появляться на балконе или выглядывать на улицу. Впрочем, на все эти правила я тут же мысленно наплевала.

Анна-Грета здесь больше не живёт. Она прожила в этой квартире все свои девяносто восемь лет, но теперь всё. Она уехала. Мы не застали бабушку Грету. Я знаю её по фотографиям из огромного альбома, лежащего в шкафу. Там нашлась даже фотография маленькой Лизбет, она когда-то была симпатичной пухленькой девочкой со стрижкой под горшок. Эта квартира напоминала музей, вся набитая старинными вещами, большей частью сломанными. Старые ролики, которые надо было приматывать к ногам кожаными ремешками. Старые поваренные книги с жирными пятнами на страницах. В каждое блюдо рекомендовалось добавлять не менее литра сливок. Бесконечные фаянсовые пастушки, слоники и птички. Салфеточки с вышитыми цветами. Чугунные сковородки. Обувь с ортопедическими стельками, палка с бронзовым набалдашником в виде морды бульдога.

Имелись в квартире и такие приспособления, назначение которых мне было не очень понятно. Например, длинная щель под каждым окном, забранная бронзовой заглушкой. Щель шла насквозь, из неё дул ветер и было видно улицу. Форточка? Ванна в ванной комнате была тоже странная. Огромная чугунная лохань, в которой я не могла ни сесть, ни лечь, а только плавать. Если набрать воды и сесть, то мне как раз получалось с головой, а в положении лёжа голова и ноги не доставали до противоположных бортиков. Чтобы чувствовать себя в такой ванне комфортно, нужно обладать ростом минимум в два метра. Если бы у нас были дети, они могли бы плавать в ванне как в бассейне.