Читать книгу "Ноа и ее память - Альфредо Конде"

Вскоре мать Кьетана приехала познакомиться. Это была все та же толстая женщина, но, возможно, по причине возраста, еще более разжиревшая и рыхлая по сравнению с тем, какой я ее видела в первый раз. С самого начала она приняла позу оскорбленного достоинства, знатной дамы, обесчещенной страшным оскорблением, которое, судя по всему, нанесла ее благородному роду я; эта поза настолько вывела меня из себя, что я предпочла предложить для нашей беседы свой дом, дабы не разыгрывать жалкий спектакль в каком-нибудь кафе. Это оказалось средством столь же действенным, сколь и неожиданным: ее явное предубеждение против меня сменилось льстивой улыбкой, едва мы въехали под своды широкого портала, где я оставила машину. Я понимаю, что, упоминая портал и вновь говоря о том, что он был большим, таким большим, что под его сводами можно было держать машину, я создаю не слишком выгодное представление о моей свекрови, ведь я соотношу свой портал с тем, что вызвало у нее льстивую улыбку. Но дело в том, что так все и было и такова моя свекровь: едва переступив порог дома, она тут же забыла о своей гордо вскинутой голове и походке курицы-наседки, а ожидаемое порицание вылилось в ласковое наставление по поводу совершенной нами шалости, которая благодаря той любви, что мы питаем друг к другу, несомненно, получит подобающее завершение. Таким образом, эта ведьма хотела сказать, что мы должны пожениться как можно раньше ради блага нашего ребенка и во избежание всяческих пересудов, которые могут поставить под сомнение мое доброе имя.

Моя будущая свекровь без устали разглядывала полки, трогала посуду, мысленно составляла каталог картин и страшно огорчилась, узнав, что дом мне не принадлежит. Но к тому времени она уже не могла вернуться к своему кислому выражению — это было бы слишком явным — и продолжала говорить со мной в фальшиво примирительном тоне, который она избрала, ступив под своды портала: какой хороший сын ее Кьетансиньо, как он заботится о своей матери; она полагает, что мы обвенчаемся в церкви, хотя ей известны мои политические взгляды — надо же, женщина, а мыслит таким образом, кто бы мог подумать! — Кьетан лишь молча со всем соглашался, а я поняла, почему он всегда говорил так много, откуда взялось его виртуозное краснобайство.

Поскольку у меня не было никаких семейных обязательств, следовало не тратить времени на формальности, чтобы сыграть свадьбу как можно скорее, как благоразумно заметила моя свекровь, и это было единственное, в чем я с ней согласилась; но я отказалась от какой-либо помощи, которую она предложила, учитывая мое сиротство, чтобы подготовить соответствующее моему новому положению приданое. Я вовремя сказала, что у меня есть тетя, которая всегда относилась ко мне как мать и которую я не хочу лишать подобного удовольствия. Позже это послужило пару раз поводом для насмешки со стороны моей свекрови: надо же, эта женщина даже не удосужилась прийти ко мне на свадьбу, а ведь она всегда была мне как мать. Отвергнув помощь, я в качестве компенсации и в надежде как-то смягчить удар предложила поговорить с господином епископом О., который всегда был очень добр к нам, а после смерти моей матери относился ко мне почти как отец. У моей свекрови глаза вылезли из орбит, а я пожалела о своем предложении: я не переговорила о такой возможности с отцом и не знала, удобно это будет или нет.

Едва они ушли после того, как моя свекровь определила день и час, когда ее Кьетансиньо должен начать заниматься бюрократическими формальностями, я сняла трубку и позвонила отцу: да, он нас обвенчает и уведомит нотариуса, чтобы тот оформил раздельное владение имуществом. Этот пункт показался мне вполне разумным, но впоследствии он заставит Кьетана скривить свои пухлые губы, когда он сможет удостовериться в наличии, но никоим образом не в происхождении той собственности, с какой я вступаю в брак. Свекровь же моя, узнав об этом, стала особенно раздражающе ласкова со мной.

Мы поженились, когда у меня шел уже второй месяц задержки. Венчание состоялось в К., куда приехал мой отец, в одной из часовен в трансепте собора, прелестной часовне в романском стиле, где нашли уединение и укромный уголок в огромном пространстве собора те немногие, кто присутствовал при венчании: господин епископ, Эудосия, Педро и мой двоюродный брат — с моей стороны; моя свекровь, несколько дядюшек Кьетана, с которыми я даже не успела поговорить, — с его; а также несколько друзей и преподавателей с факультета в качестве общих приглашенных. И это все, это даже не было трогательно. Кьетан был уже взрослым, вполне зрелым мужчиной и спокойно принял отсутствие обычного в этих случаях этикета; по завершении церемонии мы переместились для свадебного банкета в один из ресторанов в пригороде К.

Перед свадьбой все катилось по накатанной колее: Кьетансиньо был готов на все, чтобы доставить удовольствие своей матери, а потому он ни на минуту не задумался о том, что можно обойтись гражданским бракосочетанием; я же, если когда-то такая мысль и приходила мне в голову, тут же ее отбрасывала по причинам, которые касались, кроме всего прочего, и удобств бюрократического порядка, вытекавших из того или иного способа заключения брака. Несомненно, гораздо удобнее было венчаться в церкви, нежели заключать брак в мэрии, а, кроме того, венчание само собой предполагало и заключение гражданского брака; выбор же лишь этого последнего повлек бы за собой бесконечное количество препятствий для выполнения моих преподавательских обязанностей, которое в политико-социальном контексте тех лет могло оказаться под угрозой. Таким образом, не оставалось места сомнениям: мы обвенчались в церкви, да и мой отец мне так посоветовал; ведь декларация моего вероотступничества никоим образом не пошла бы мне на пользу. Кроме того, я хотела, чтобы у моего ребенка был отец, отец, которого его сын мог бы открыто проклинать, ненавидеть или любить, которым он мог бы открыто пренебрегать или гордиться: короче говоря, отец, и не будем играть словами, ибо это все равно ни к чему.

Посоветовавшись с моим отцом и со мной, кузен предложил нам с Кьетаном остаться жить в том же доме, который до этого он разделял со мной: он даже пообещал нам, что переедет жить в пансион, если будет мешать нам, но ни за что на свете не хочет, чтобы я, которую он считал сестрой, дочь человека, чья память для его семьи была священна, — он имел в виду мою мать — почувствовала бы себя изолированной, выйдя замуж. Это был также способ указать Кьетану, что чужим здесь является и всегда будет он, Кьетан. Тот не сказал ни слова; ни на одно мгновение ему не пришло в голову, что следует поискать квартиру.

Единственное, что было у Кьетансиньо все это время в голове, — это мысли о его неожиданном отцовстве. Он витал в облаках, откуда никоим образом не желал спускаться, и он ни разу не завел разговор о себе, или обо мне, или о нас обоих, он говорил лишь о сыне, о том, какой он настоящий мужчина, и какие у его сына будут яички. На протяжении всех месяцев моей беременности он твердил всем, кто только соглашался его выслушать, что ему пришлось жениться, потому что он джентльмен и сделал мне ребенка, хорошо еще, что это случилось со мной, потому что могло бы быть гораздо хуже, если бы это произошло в любом другом из тех многочисленных случаев, в которых он… Я с каждым разом все больше понимала, почему ему так необходимо подтверждать свою мужественность, которую, впрочем, никто, за исключением разве что нескольких весьма тактичных слушательниц его разглагольствований, не ставил под сомнение. Но на тот случай, если кто-то все же сомневался, и прежде всего, чтобы убедить самого себя в том, что этот необычный факт соответствует действительности, он без устали убеждал весь город, какой он зрелый мужчина.