Читать книгу "Невольники чести - Александр Кердан"

…Выпрыгнув из гички на прибрежную гальку Петропавловской гавани, граф Федор Иванович Толстой перекрестился, чего за собой уже много-много лет не замечал. Усмехнулся нахлынувшим чувствам: видно, и в самом деле рыбам — вода, птицам — воздух, а человеку — ничего прекраснее земли не сыскать. И не суть важно, что вид Петропавловска, открывшийся перед взором графа, ничего общего с привычной для столичного жителя панорамой не имел: одна наполовину достроенная церковь да около трех десятков обветшалых домов и казарм. Только резиденция коменданта напоминала городское строение. Федор Иванович, освободившись от океанической качки и тягостной зависимости от Крузенштерна, снова обрел уверенность в себе, а вместе с ней и благодушное настроение.

Оставив багаж на попечение матроса, вспугнув стаю ездовых собак, по весне выпущенных хозяевами на «вольные хлеба» и рыскавших теперь по берегу в поисках пищи, Толстой направился к поселению в надежде отыскать там трактир. Собаки, поначалу разбежавшиеся, скоро опомнились и выразили неудовольствие дерзостью незнакомца — их лай сопровождал графа на протяжении всего пути. Не обращая на псов внимания, поручик добрался до длинных бараков, служивших приютом для промышленных и матросов. И здесь чуть не столкнулся с молодым человеком купеческого обличия, который, едва взглянув на графа, зашагал прочь. «Приказчик, из компанейских», — подумал Федор Иванович и тут же забыл бы о случайной встрече, если бы из-за противоположного строения не показался камергер Резанов. Его поддерживали под руки местный комендант — немолодой, прихрамывающий поручик — и верный Федор Шемелин. Следом двигались плотницкий десятник и один из промышленных с сундуком камергера.

Посланник убыл на берег, как только «Надежда» стала на якорь. Никто из флотских не вышел его проводить. Крузенштерн отказался даже выделить пару матросов для переноски багажа Резанова. Что же касается десятника и промышленного, так те согласились выступить в роли носильщиков скорее не из чинопочитания, а благодаря хлопотам суперкарго Шемелина, обещавшего им две бутылки мадеры.

Федор Иванович благоразумно отступил за барак.

Процессия повернула к дому коменданта, когда молодой человек, которого Толстой принял за компанейского служителя, приблизился к Резанову и низко поклонился:

— Ваше превосходительство, дозвольте представиться… Приказчик Петропавловской конторы Российско-Американской компании Плотников.

Камергер едва заметно кивнул ему и, не останавливаясь, двинулся дальше. Человек, назвавшийся Плотниковым, по знаку Шемелина направился следом, оставив на сей раз у графа ощущение, что они уже где-то встречались.

И ощущение это было не из приятных.

Впрочем, благодушие Толстого улетучилось не только от этого. Федору Ивановичу стало не по себе от вида посланника. Исхудавший Резанов потерял былую вальяжность и совсем не походил на того сановника, которому Толстого представили полтора года назад в Санкт-Петербурге. Да что вспоминать давнее, если камергер так разительно переменился за последние два месяца?.. Что-то похожее на запоздалое раскаяние царапнуло графу сердце: «Все могло сложиться иначе, если бы…» Однако завершить покаяние даже перед собой поручик не захотел…

С Резановым он не встречался с того момента, когда, сломленный и оскорбленный (в числе прочих и им — Толстым), посланник ретировался в свою каюту.

Всю остальную часть пути, вплоть до Камчатских берегов, Николай Петрович ни разу не рискнул покинуть стены каюты, впуская к себе только слугу да Шемелина. Он не оставил свое убежище даже тогда, когда, следуя распоряжению Крузенштерна, «Нева» разлучилась с «Надеждой» и отправилась на Кадьяк.

Резанов не вышел из своей полудобровольной тюрьмы и в тот день, когда, не вынеся тропического климата, умер от чахотки любимый повар посланника — курляндец Нойланд и тело его, обернутое парусиной, было предано волнам и тут же разорвано акулами, снующими у корабля. Не появился посланник на палубе даже тогда, когда вновь проходили экватор и чрево «Надежды» раскалилось, как преисподняя.

Капитан, беспокоясь о здоровье команды, приказал развесить над палубой широкий полог для защиты от немилосердного солнца. Матросы и пассажиры и дни и ночи проводили под парусиною, чая обрести прохладу. Все, кроме Резанова…

Чаще других заходивший к посланнику Федор Шемелин рассказывал членам посольской миссии, что его превосходительство от недостатка свежего воздуха и грубой пищи и, пуще того, от собственных страхов по поводу пережитых и воображаемых опасностей для своей персоны совсем лишился бодрости духа и настолько изнурен здоровьем, что, не ровен час, может покинуть экспедицию навеки.

Справедливости ради надо заметить, и граф Федор Иванович готов поклясться в том на образе святого Спиридона — покровителя Толстых, что никаких реальных угроз жизни посланника, коие вообразил болезненно-мнительный Резанов, после судилища на шканцах и до самого прибытия в российские воды вообще не было. Плаванье от Нукагивы до берегов Отечества протекало монотонно и без происшествий, если не считать таковыми две необычные дуэли, случившиеся за это время.

Первая из них закончилась для Толстого, ее зачинщика и участника, печально. Кто ж знал, что первый лейтенант «Надежды» на кулаках дерется лучше англичан, называющих рукоприкладство «боксом»? Разве могло Федору Ивановичу приблазниться, что против его — отменного стрелка и фехтовальщика — применит этот окаяка Ратманов такое необычное для светского человека оружие? Рука графа и сейчас невольно потянулась к лицу, где еще долго после поединка с лейтенантом красовался огромный синяк, вызывающий едкие шутки не только в кают-компании, но и на баке, куда в свободные от вахты часы сходились посудачить матросы. Макар Иванович, напротив, вежливо, как ни в чем не бывало, раскланивался с графом при встречах, не оставляя Толстому ни малейшей возможности придраться к нему вновь. Федору Ивановичу обидно признаться, что и тогда, накануне так называемой дуэли, повода для драки не было никакого. Ну, назвал Ратманов Резанова «скотом». Получил в ответ от Толстого такой же эпитет. Ну, смерил Макар Иванович поручика с головы до ног презрительным взглядом… Так ведь сдержался — ничем не ответил на дерзость… Толстой и сам не понимает, какого дьявола понесло его в каюту Ратманова искать сатисфакции?.. Может быть, совесть взыграла, потребовала платы за то, что не вступился на шканцах за посланника?..

Mais, non,об этом лучше не вспоминать — куда интересней дуэль вторая, недавняя, и впрямь таившая в себе опасность для всех, кто был на борту шлюпа. Тут уж без пальбы не обошлось, да к тому же не пистолетной — пушечной!

…4 июля 1804 года от Рождества Христова «Надежда», совершив тридцатипятисуточный переход от Сандвичевых островов до Камчатки, вошла в Авачинскую губу, охраняемую Тремя Братьями — исполинскими острыми камнями у стрелки утеса, замыкающего выход в океан. Для прохода в узком проливе с отвесными скалами по обеим сторонам, с незнакомым фарватером потребовалось немало времени и стараний капитана и команды. Все пассажиры шлюпа, за исключением Резанова, столпились на палубе, любуясь дикой, невиданной доселе красотой окраинной российской земли. Природа была столь величественна, что, когда показался Петропавловск, у многих вырвались слова разочарования. Порт не порт, а деревенька на берегу бухты. Даже туземные поселения на Нукагиве и в Карекокойской бухте на Сандвичевых островах выглядели значительней… И уж никто на шлюпе никак не ожидал приема, который оказала им родная земля.