Читать книгу "Мы - Дэвид Николс"

— А мне кажется, тут другая причина.

— В таком случае продолжай.

— Я думаю, ты меня иногда стыдишься.

— Дуглас, это смешно. Я тебя люблю, так с какой стати мне тебя стыдиться? Разве я не возвращаюсь к тебе каждую ночь?

— Когда рядом нет никого другого.

— Но разве так не лучше? Когда мы только вдвоем? Разве тебе это не нравится? Потому что мне нравится! Я этим дорожу, будь оно все проклято, и думала, что ты тоже дорожишь.

— Так и есть! Так и есть.

Мы вышли на улицу, по сути бросовую землю, со зданиями различной степени сноса. С фабричной крыши над нами доносились смех и музыка. С края свесились лица и смотрели на нас. Возможно, среди них был и Анджело, смотрел, как мы ругаемся среди этих блоков из шлакобетона и дорожных плит, и наш спор терял свою важность и начинал казаться глупым.

— Ты хочешь, чтобы я пришла позже? — спросила она.

— Нет. Не сегодня.

— Может, мне уйти с тобой прямо сейчас?

— Нет, веселись. Прости, если помешал.

— Дуглас…

Я пошел прочь. Было темно. Лето закончилось, подступала осень. Последний хороший день года, а я впервые за время нашего знакомства чувствовал прежнюю невыразимую печаль, что сопровождала мою жизнь без нее.

— Дуглас! — (Я обернулся.) — Ты идешь не в ту сторону. Поезда в том направлении.

Она подсказала верно, но я был слишком горд, чтобы вернуться и пройти мимо нее. Только бродя среди строительного мусора, после того как мне пришлось преодолеть несколько заборов, спасаясь от овчарок, и прижиматься к разделительному барьеру на автостраде, когда мимо проносились грузовики, только окончательно потерявшись, я вдруг понял, что наша первая ссора завуалировала нечто другое первое.

Она сказала, что любит меня.

Впервые кто-то произнес эти слова без всяких условных придаточных. Неужели мне показалось? Кажется, нет. Она точно произнесла эти слова. Я мог бы щелкнуть каблуками от радости, впервые проделав такое на Блэкуолл-Таннел-Эппроуч, но я сам испортил важный момент, погрязнув в жалости к самому себе и раздражении, настолько одурманенный ревностью и алкоголем, что даже не обратил внимания на эти слова. Я остановился и огляделся, пытаясь понять, где нахожусь, после чего побрел обратно той же дорогой, какой пришел.

Для такого большого здания фабрика оказалась довольно незаметной, и через полчаса хождений по пустырям я начал думать, что опоздаю, что прием закончится. Как раз когда я собрался сдаться и найти ближайшую станцию метро, я увидел в ночном небе три вспышки, за которыми прогремели выстрелы. Над фабрикой взрывался салют, похожий на сигнальные ракеты. Я повернулся и побежал в ту сторону.

Теперь они играли медленные песни; на танцполе звучала «Three Times a Lady», если я правильно помню. Конни сидела одна в глубине зала, опершись локтями о колени. Я подошел к ней и увидел, как улыбка на ее лице быстро сменилась хмурым выражением, но прежде, чем она успела заговорить, я сказал:

— Прости. Я идиот.

— Так и есть, иногда.

— Я прошу прощения. Постараюсь впредь им не быть.

— Старайся лучше. — Конни встала, и мы обнялись. — Как ты мог так думать, Дуглас?

— Не знаю, просто я… разнервничался. Ты ведь никуда не собираешься?

— Нет, я ничего не планировала.

Мы поцеловались, и немного погодя я произнес:

— Я тоже, между прочим.

— Что — тоже?

— Я тоже тебя люблю.

— Что ж, я рада, что этот вопрос улажен.

В следующий январь, спустя одиннадцать месяцев после нашего знакомства, я сидел за рулем арендованного фургона, направляясь из Уайтчепела в Балхем, рядом со мной сидела Конни, и я лихорадочно проверял зеркало заднего вида, словно опасаясь преследователей, а сам надеялся, что она всегда будет рядом.

72. Эротический реализм

Ночь в нашем люксе для новобрачных прошла без событий. По возвращении с ужина в одном из кафе Йордана я наполнил джакузи в надежде, что Конни ко мне присоединится.

— Испробуем эту малышку! — воскликнул я и залез в ванну.

По ощущению мне показалось, что я угодил в пропеллеры парома, курсировавшего между Портсмутом и Шербуром, а шум мешал Конни, которая забралась в постель, чтобы почитать.

— Не хочешь присоединиться? — кокетливо проорал я.

— Нет, веселись сам, — ответила она.

— Перехожу в режим турбо! — Раздался рев реактивных двигателей. — ОЧЕНЬ РАССЛАБЛЯЕТ!

— Дуглас, да выключи ты это! Я пытаюсь читать! — огрызнулась Конни и уткнулась в книгу.

Несмотря на приятный день, мы все еще не отошли от сцены в поезде, и я уже в который раз отметил, что в последнее время у наших ссор увеличился период полураспада. Как в случаях с простудами и похмельем, требовалась целая вечность, чтобы стряхнуть все и прийти к примирению, которое, если наставало, больше не отличалось прежней решительностью. Я вылез из адской машины, мы сбросили горы бархатных и шелковых подушек и закрыли глаза. На следующий день предстоял визит в Рейксмузеум, где мне понадобится вся моя сообразительность.

73. Саския ван Эйленбюрх

Чтобы почувствовать себя истинным праведником, нет ничего лучше поездки на велосипеде по Амстердаму. Традиционное взаимоотношение с автомобилем как с силой здесь перевернуто в другую сторону, и ты становишься частью многочисленного племени, находясь в лидирующей группе велосипедистов и посматривая сверху вниз на капоты тех глупцов или слабаков, кто не может отказаться от авто. Здесь люди крутят педали с беспечной небрежностью, качаясь из стороны в сторону, говоря по мобильному телефону, поглощая свой завтрак, и в ясный красивый августовский день, когда наши велосипеды поскрипывали и дребезжали вдоль канала Херенграхт, мне казалось, что лучшего места не существует.

Теперь направо, в Рейксмузеум. По-моему, не существует установленного образца для государственного музея, но все равно я был поражен — не столько его простотой, сколько отсутствием претензий. Никаких колонн или белого мрамора, никаких античных устремлений, никакого дворцового блеска, как в Лувре, а сплошная муниципальная функциональность; не музей, а прекрасный железнодорожный вокзал или амбициозная городская ратуша.

Центральный атриум внутри музея был огромен и ярко освещен, и я испытал — мы все испытали, как мне кажется, — возрожденный энтузиазм к нашему турне. Даже Алби, с красными глазами, пропахший дымом после ночного приключения неизвестного характера, оживился.

— Клево! — вынес он свой вердикт, и мы прошествовали в галерею.

Это было хорошее утро. В редкие моменты Конни даже брала меня за руку. Для меня этот жест связан либо с малолетством, либо со старческой дряхлостью, но здесь и сейчас он, видимо, обозначал, что я прощен. Мы переходили из зала в зал с той же медлительностью ледника, которую я испытал в Лувре, но на этот раз я не возражал. Помимо предметов искусства, там была огромная модель галеона размером с семейную машину, стеклянные шкафы, заполненные грозным оружием, а в Галерее славы совершенно необычное собрание картин. Я уже, кажется, упоминал, что не являюсь искусствоведом, но в голландской живописи меня поразило, что она такая знакомая и домашняя. Никаких тебе греческих или римских божеств, никаких распятий или Мадонн. Кухни, задние дворики, переулки, урок музыки за пианино, письма, которые пишут и получают, устрицы, которые казались влажными, молоко, льющееся из кувшина, так точно переданное, что ты буквально ощущаешь его вкус. И не было в этих картинах ничего банального или однообразного. Наоборот, гордость, даже радость, в каждодневных сценках и портретах реальных личностей, со всеми их изъянами и тщеславием, бестолковых и глупых. Пухлый, с грубыми чертами лица, постаревший Рембрандт был отнюдь не красавец, и в «Автопортрете в образе апостола Павла» он выглядел откровенно усталым, брови приподняты, лицо наморщено, взгляд настороженный — все это я очень хорошо понимал, в отличие от всех тех святых, богов и монстров в Лувре, хотя они и были великолепны. Это было великое искусство, и я знал, что чек за почтовые открытки будет огромный.