Читать книгу "Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста - Миша Забоков"

— Ё-моё! Ну, вы, блин, даете — на живом чисто человеке типа опыт какой ставите. Как тимуровцы, конкретно. А вообще-то я сразу просек — ребята серьезные, без понтов. Моя уж типа решила — на кон ее, конкретно, пацаны ставят. Ну и чё, на сколько фишек герла потянула? Есть шанец?

— Шансы у нее вполне приличные. Правда, мы еще не знаем ее возможных соперниц, поэтому конкуренция может оказаться весьма жесткой, — без задних мыслей сказал искусствовед.

— Нет базара! Назовите цену. Ящик коньяку — годится? Хоть счас можем подписать типа протокол о намерениях.

От такого предложения члены жюри впали в состояние тяжелого гипнотического транса, в каком, должно быть, пребывает кроткая мышка, цепенеющая под колдовским взглядом удава незадолго до того, как эта отвратная, бездушная тварь, даже не поперхнувшись, ее полностью проглотит. Видимо, это был тот самый случай, когда невозможность отказа обусловлена безальтернативностью выбора. Подавленные таким предложением, члены судейской комиссии еще пытались найти в себе силы оказать хоть какое-то сопротивление неприятелю, но, похоже, сегодня был не их день, и преимущество целиком находилось на стороне противника. Упомянутый ящик действовал на них с тем же завораживающим эффектом, с каким гипнотизировал отдельных слабонервных чапаевцев развернутый для психической атаки строй элитных головорезов, что безупречно выверенными шеренгами элегантно маршировали под дробь барабанов во главе с распорядителем этой увеселительной прогулки на пленэр — добропорядочным джентльменом с тростью, моноклем и сигарой в зубах.

Бросив отчаянный взгляд на своих товарищей, первым не выдержал молодой бурильщик. Он с матерным криком отшвырнул в сторону винтовку, поднялся над бруствером в полный рост и, схватив обеими руками ворот гимнастерки, с искаженным от ужаса лицом рванул рубаху аж до пупа. Вложив в этот поступок всю свою животную ненависть к врагу, он только и нашел в себе силы на то, чтобы едва выдохнуть перекошенным ртом:

— И можно рассчитывать на аванс?

— Какой базар! — жизнерадостно воскликнул Буль, пораженный несообразительностью бурильщика.

Он подозвал официанта и заказал бутылку коньяку для нас и стакан апельсинового сока для себя. Перехватив недоуменный взгляд бурильщика, Буль деловито пояснил:

— Сам я не пью, адекватно. Эскулапы базланят, что алкоголь подавляет мужскую потенцию. Да и работы в последнее время — невпроворот. Так что я в полной завязке. Иногда разве что, под конкретную закуску, ну, там, селедочку с лучком вместе с рассыпчатой отварной картошечкой могу себе позволить типа выпить граммулечку беленькой или под шашлычок где-нибудь на полянке у костерка с нехилой телкой пригубить зачуток портвешка. — Тут он замолчал, потом с горечью добавил: — Вот же, блин, какой нерушимый союз профуфукали, падлы! — и без всякого перехода, обращаясь главным образом к искусствоведу, успокоил его: — Да ты не боись, она как цацки свои наденет штук на двадцать зеленью, так ее от образованной ни за что не отличишь.

— Нет-нет, а вот этого вовсе не надо, — скороговоркой отвечал искусствовед. — Скромность, знаете ли, украшает человека.

Вернулся официант с заказанными напитками. Его появление знаменовало собой апофеоз застольного торга: ведь если до раскупорки авансовой бутылки беседа носила характер светского трепа без особых обязательств с обеих сторон, то с момента ее распития высокие договаривающиеся стороны вступали уже в иную стадию протокольного этикета, когда отказ от принятых на себя обязательств в кругах деклассированных нефтепромышленников всегда считался дурным тоном, а в среде авторитетных завсегдатаев подобных дипломатических раутов-базаров — «чисто западло».

Искусствовед с бурильщиком уже по сути скрепили своими подписями протокол о намерениях. Для единодушного решения жюри не хватало лишь мнения философа. Он задумчиво смотрел на стоявший перед ним бокал с коньяком, устремившись мыслью куда-то далеко-далеко, за туманные горизонты сознания. Вернуть его на грешную землю вызвался молодой бурильщик. С особо проникновенной интонацией, желая подчеркнуть всю значимость наступившего момента, он сказал как можно доверительнее:

— Твое слово, батя!

Его голос источал такую теплоту и нежность, звучал с такой пронзительной, до самых печенок, искренностью, на какую способен только преданнейший из сыновей, почитающий родного родителя настолько, что в память о нем называет свой рыбацкий баркас просто и коротко — «Батя».

— Цыц ты, малявка, — огрызнулся философ.

Чтобы удержать ускользавший из рук ящик коньяку, теперь уже в уговоры пришлось вступить искусствоведу.

— Какие могут быть сомнения? Обратимся к фактам, которые, как известно, — упрямая вещь. Ведь мы уже один раз единогласно проголосовали за нее. Так? Так! Да и в самом начале, когда она еще не была назначена кассиршей, кто, как не ты, выставил ей высший балл? Между прочим, твоя шестерка — была единственной! Что же теперь ты сомневаешься? Где твои моральные устои? Или она уже подурнела за эти полчаса?

Искусствоведу нельзя было отказать в иезуитской строгости приведенных доводов. Более того, используя данную аргументацию, он и меня привлекал на свою сторону баррикад. Ведь я сам в немалой степени способствовал тому, что злополучная кассирша — плод моего воспаленного воображения, искусственное создание новомодных избирательных технологий, мой художественный вымысел — превратилась из объекта мифотворчества в реальную претендентку на пост первой красавицы круиза.

— Так то ж была игра. Мы же не всерьез ее избирали, — попытался оправдаться философ.

— Ничего себе игра! Чуть было не оставили меня без причитающейся дозы. Нет, это уже не игра, это — беспощадная правда жизни!

Философ с какой-то безнадежной опустошенностью смотрел в мою сторону, должно быть, пытаясь найти во мне последний оплот обороны. Но чем я мог ему помочь? Эта коза на двух ногах, принявшая обличье кассирши, уже зажила своей, самостоятельной жизнью, никоим образом не зависящей от нас, — вечно страждущих сотворить себе кумиров, тем более таких, за которых проплачено коньяком. Слабым лучом надежды еще теплилась мысль — чем черт не шутит! — что наша писаная красавица прикована с детства к инвалидной коляске. В конце концов, мы ведь так и не видели ее в полный рост, и что она там прячет под столом — одному только Булю известно. Хватаясь как утопающий за соломинку, я обратился к коньячному магнату:

— А не могла бы ваша протеже продемонстрировать нам свою девичью стать?

— Обижаешь, братан! Можешь поверить мне на слово, чувиха, как безотказный джип «Паджеро», рвет по бездорожью — чисто сто пудов.

— Ну, так, для проформы, — примирительно сказал я. Буль нехотя обернулся и, поманив пальцем девицу, обратился к ней ласково:

— Птичка моя, взмахни крылышком, подлети к нашему столику. — И уже обращаясь только к нам, тихо добавил: — Мужики, типа уговор у нас будет: всё строго между нами, мы же пацаны воспитанные!

После такого призывного токования птичка стряхнула с себя ватную дрему и, словно дождавшись наконец давно лелеянного сигнала, легко вспорхнула с насиженного стула. Ее полет к нам достоин пера поэта-орнитолога. Плавно покачивая крылами-бедрами, выгибая спинку и поводя в такт с каждым грациозным взмахом крыла всеми изгибами своего гуттаперчевого тела, она парила в табачной дымке прокуренного бара подобно сытой чайке, упоенно наслаждавшейся полетом уже не столько ради поиска добычи, сколько во славу самого процесса воздухоплавания. Только ограниченные пространства питейного заведения не позволили нам и дальше упиваться этим бесподобным зрелищем свободного птичьего парения. Мы, как зачарованные, смотрели на спланировавшую к нам с небес птаху, покрытую оперением из цветастого бикини и местами окольцованную золотыми цепками и кулонами.