Читать книгу "Перелом - Ирина Грекова"

— Ну и как она? Справляется?

— Да ничего. Похуже других, но все-таки чего-то вырабатывает. Я иной раз помогу. Худо, что поспать любит. Прямо спящая красавица. Утром будишь ее, будишь… А когда проснется, — не хуже людей.

— Митя как с ней? Не придирается?

— А чего ему придираться? Я ее на себя взяла.

— Валя-то пишет ей?

— Одно письмецо прислал за все время. Пишет, все нормально, не беспокойся.

Все нормально… И у меня, и у них — все нормально.

С Чагиным, с тех пор как он стал (числился) моим мужем, стали мы не ближе, а дальше. Редко-редко разговоримся по-прежнему. Был какой-то вечер получше других. Зашел у нас разговор о московской больнице. Странно, но ни разу мы эту тему не затрагивали. Видно, винил он себя, что вовремя меня оттуда не взял… Но на этот раз разговор зашел; слово за слово я рассказала ему и про то, как лежала на вытяжении и про своих сопалатниц. Про покойную Дарью Ивановну, про дружбу с нею, про ночные с ней разговоры. Про Ольгу Матвеевну, плакавшую, меня провожая. Про Зину Савельеву и про ее мать Марью Михайловну. Про маленького Владика с его пичужьей повадкой, с сиянием вокруг головы.

— И что с ними стало дальше? — спросил Чагин. — С Зиной, Марьей Михайловной, Владиком?

— Не знаю.

— Как не знаете? И не поинтересовались? Значит, вы не настоящий врач. Ведь они — ваши больные.

— Не мои они были больные. Я сама тогда была больная.

— Больная не больная, врач — всегда врач.

Больше об этом разговора не было. Принял к сведению, и все. Понял, что я не настоящий врач. Стал со мной еще суровее, еще суше.

Все чаще мне приходило в голову: может быть, разорвать этот нелепый брак, уехать? Но куда? Некуда мне было ехать.

Проходила весна, начиналось лето. Лето жаркое, с частыми грозами. Ветром трепало ивы на улице. Одну даже свалило. Неожиданно Чагин собрался в отпуск. Давно он не брал отпуска, накопились «недогуленные» недели за несколько лет. Сообщил мне, как всегда теперь, сухо, что уезжает.

— Надолго ли? И куда?

— На родину, в Смоленск. А потом — в разные другие места. Надолго ли? Как придется. Дела.

Кажется, именно в Смоленске погибла его семья. Что ж, пускай едет. Посетить могилы? Вероятнее всего, и могил не осталось.

Уехал. А я осталась одна. Совсем одна, если не считать больных. Но больные приходят и уходят.

На прежнюю квартиру я ездила редко. Митя замкнут, нелюдим. Видно, не может мне простить моего замужества (невольно вспоминается, как я не могла простить маме Семена Михайловича!). Что ж, справедливо. Хотя и горько.

Жизнь вообще горька, но справедлива. Каждому — по заслугам.

Как мне мучительно не хватало привычной опоры — доктора Чагина, Глеба Евгеньевича, моего наставника и вечного бранителя! Был бы здесь — пусть хмурый, недовольный, но здесь!

И вдруг внезапно — телефонный звонок. Междугородная. «Вас вызывает Москва. Говорите».

Не сразу узнала голос. Его голос, но ликующий.

— Кира Петровна? Сейчас я вам скажу нечто неожиданное. Обычно такую вещь сообщает жена мужу, а не муж жене. У нас будет ребенок.

Я молчала по-дурацки.

— Повторяю: у нас будет ребенок. Конечно, если вы не против. Если против — ну что ж. Тогда у меня будет ребенок.

— Не понимаю. Чей ребенок?

— Мой. Согласны вы принять моего ребенка?

— Разумеется.

— Тогда все в порядке. Ждите.

Отбой. Отошла, села. Его ребенок. От кого бы ни был — приму. У нас будет ребенок.

И вот наконец телеграмма: «Приедем в четверг». В четверг, но каким поездом? Из Москвы их два — утром и вечером. Четверг — мой небольничный день. Ждала. Еще накануне запаслась молоком для ребенка. Испекла пирог. Ждала.

Утром не приехал. Ждала весь день долгий, летний. Измаялась. Наконец-то — звонок в дверь. Но не его: у него ключ. Пошла открывать. Звонок продолжался. Так я и знала: что-нибудь случилось.

Отворила. За дверью — он. В одной руке — палка и портфель. На другой, верхом, — маленький мальчик. Как беркут на руке охотника. Он жал на звонок, видимо, наслаждаясь звуком. Чагин опустил его на пол.

— Вот наш ребенок, Кира Петровна. Знакомьтесь.

Это был Владик. Сын Зины Савельевой.

Я нагнулась его обнять. Он был какой-то жесткий, чужой.

Вот уже он вымыт, накормлен, уложен спать на раскладушке в моей комнате. Заснул мгновенно.

— Глеб Евгеньевич, теперь рассказывайте.

— Все очень просто и очень грустно. После Смоленска поехал в Москву. Отыскал концы, разузнал, не без помощи бывшего однокашника Михаила Михайловича. Кстати, вам от него привет. Оказалось, что бабушка мальчика, Марья Михайловна, еще зимой погибла. Попала под машину. Зина — в психиатрической больнице. Ребенка отдали в детский дом. Это бы еще ничего, но он попал в дом для дефективных. Какая-то формалистка его туда отправила: «Не говорит. Черты дебильности». Я не психиатр, но мне кажется, он вполне нормален, только запуган до предела. Говорить и вправду не может, даже самых простых слов, но, по-моему, все понимает. Врачи — я советовался — сомневаются, что будет как все. А мне и не надо, чтобы был как все. Пускай будет как он. Решил взять его, усыновить. Взвалить эту ответственность на себя и на вас. Больше — на вас, ибо я недолговечен…

— Глеб Евгеньевич…

— Знаю, что скажете. Кто из нас кого переживет, еще неизвестно. Такую утешительную фразочку я от вас уже слышал. Не будем спорить, кто кого. Словом, у нас теперь сын. Пытались чинить препятствия: главное, стар, не успею вырастить. Но я сказал: у меня жена молодая. Правду ведь я сказал? Смеясь, он накрыл мою руку своей — широкой и теплой.

— Разумеется, правду.

— Молодец, Фикус!

Давно он меня так не называл.

— Я рада, я так рада. Я счастлива, что вы его привезли.

— Будете любить?

— Постараюсь.

— Правильно сказали. Не «буду», а «постараюсь». Мальчик нервный, с неважной наследственностью, но — убежден! — не безнадежный. Выправить его можно. И мы с вами его выправим.

— Выправим, — сказала я. Совершенно счастливая. Выше меры, через край.

— Кстати, Глеб Евгеньевич, как его зовут? Знаю, Владик, а полное имя?

Чагин достал из бумажника документ. Развернул не без гордости. Я прочитала:

«Фамилия — Чагин.

Имя — Владимир.

Отчество — Глебович.

Отец — Чагин Глеб Евгеньевич.

Мать — Реутова Кира Петровна».

— Как жаль, — сказал он, — что вы не взяли моей фамилии, выйдя за меня замуж.