Читать книгу "В ролях - Виктория Лебедева"

Но прошло еще несколько лет, и вопросы неожиданно кончились.

В маленьком уютном кафе, куда они зашли отметить долгожданную встречу, Любочка, дурачась, привычно попыталась взъерошить непослушную Илюшину челку и неожиданно почувствовала, как он отдергивает голову. Волосы мягко ускользнули из-под руки, едва чиркнув по пальцам, и Любочка услышала смущенное, неловкое какое-то: «Мам, пожалуйста! Ну не надо!» Рядом с ней сидел взрослый юноша выше ее ростом — красивый, как она сама, крепкий, как Гербер в молодости, и неизвестно в кого очень серьезный.

В сентябре того же года хоронили Петра Василича, который скоропостижно умер от сердечного приступа прямо под своим вечно сломанным «москвичонком».

Там и нашла его Галина Алексеевна. Уже вечером. Встревожившись, чего это муж так долго не идет к ужину — совсем, старый дурак, с ума спятил, — она, с твердым намерением ругаться, отправилась в гараж. Петр Василич уже остыл. Он лежал навзничь, откинув правую руку, еще сжимавшую гаечный ключ, и заострившееся серое лицо его было в машинном масле.

Любочке, ничего не попишешь, пришлось ехать в Выезжий Лог, куда она не совалась со времен памятного объяснительного письма. Конечно, она любила родителей. Но, как это часто случается с детьми, ужасно боялась, что мама ее заругает, и этот страх оказался сильнее любви.

Галина Алексеевна после смерти мужа как будто съежилась. Она тихо стояла у гроба, сгорбленная и жалкая, с помертвевшими глазами, из которых катились редкие слезы. Любочка стояла рядом — как всегда прекрасная, в концертном черном платье до пола, с распущенными по плечам пышными локонами. Когда стали прощаться, Галина Алексеевна не заголосила, даже не подошла — только отвернулась, сотрясаемая беззвучными рыданиями. А Любочка, в порыве дочерней вины, напротив, кинулась к гробу, буквально легла на него и начала было плакать. И в тот же момент с ужасом почувствовала, что не может выдавить из себя ни единой слезиночки, даже самой пустяшной. Тогда она уперлась лбом в папину окостеневшую грудь, так что волосы растеклись по телу, закрывая от посторонних глаз Любочкино испуганное лицо, и несколько раз вздрогнула плечами — в точности как Галина Алексеевна. Никто из соседей ничего, разумеется, не заметил. Но, поспешно отходя от гроба, Любочка закрывала лицо платочком и, охваченная паникой, рьяно терла сухие глаза. Ей казалось, что буквально все на нее смотрят — и видят, и осуждают.

А весной Любочке дали долгожданную квартиру. Двухкомнатную, ведь у нее был мальчик. Только Илюше все это было уже не нужно — он окончил восьмилетку и уехал учиться в Москву, в Гнесинское училище.

Глава 26

Многообещающий режиссер Лёва Бурмин приехал из Ленинграда, где ему не дали поставить «Взрослую дочь молодого человека». Что заставило его добиваться этой постановки — творческая ли смелость или молодая глупость, не умеющая учитывать исторического периода? Как бы там ни было, Лёва обиделся, собрал вещи и уехал — сам себя сослал в Сибирь.

Он был чрезвычайно талантлив, и это дало повод злым языкам шептаться по углам: «Ну посмотрите! Какой же он Бурмин?! В лучшем случае — Бурман, а еще вернее — Бурштейн!» Косвенным доказательством этих слов служили Лёвины темные кудри, немного отливающие рыжиной, крупный нос и малый рост.

Лёве было двадцать восемь, Любочке — тридцать четыре.

Она, признаться, не сразу его заметила. К моменту знакомства Лёва успел обжиться в городе и приобрести в местном театральном сообществе вес. Во время очередной богемной вечеринки (вроде бы это был чей-то день рождения) Любочка с удивлением заметила, что основной поток внимания, традиционно направленный в ее сторону, преспокойно течет себе мимо, а до нее, до Любочки, докатываются лишь жалкие пьяные ручейки. Заинтригованная, Любочка пошла по направлению потока, и в дальнем углу комнаты обнаружился худенький взъерошенный мальчик. Он сидел в продавленном хозяйском кресле, вальяжно перекинув ноги через подлокотник, прихлебывал вино из чайной чашки и рассказывал. Точнее — вещал.

Мальчик вещал, а слушатели ему внимали. По бокам кресла, прямо на полу, пристроились раскрасневшиеся театральные барышни, чьи взоры направлены были прямиком мальчику в рот, но и сильная половина от них не отставала — никто не перебивал оратора и не спорил с ним. Напротив, кивали согласно, поддакивали.

Любочка отыскала глазами Нину, пробралась к ней, подергала за рукав:

— Кто это?

— Ну ты даешь! — громким шепотом восхитилась Нина. — Это ж сам Лёва Бурмин! Совсем ты в своих отдельных квартирах одичала!

— А он кто?

— С луны ты свалилась, что ли?! Режиссер. Знаменитость ленинградская. У нас в ТЮЗе теперь ставит.

— А почему в ТЮЗе, если он знаменитость?

— Говорит, в детских театрах сейчас режиссеру свободы больше.

— А…

Любочка стояла рядом с Ниной и с пристрастием рассматривала Лёву. Ничего в нем не было особенного. Высокий голосок, невысокий рост, по-женски изящные ручки, несвежая рубашка из-под мятого пиджака. И чего они все так около него прыгали? Любочка не понимала.

Лёва примолк, завозился в заднем кармане брюк, извлек помятую пачку «Родопи». Любочка смотрела так пристально, что он почувствовал этот взгляд. Поднял глаза, протянул в ее сторону истерзанную пачку:

— Угощайтесь, мадам!

— Не курю! — Любочка презрительно поджала губки. Обращение «мадам» ее порядком разозлило.

А Лёва уже отвернулся и продолжил рассказ. Он моментально забыл о Любочкином существовании.

Она добивалась его долгих три месяца, дав отставку всем остальным соискателям. Она не понимала, да и не пыталась понять, что происходит с ней, но остановиться не могла. Лёва был вор, укравший у Любочки пальмовую ветку, и она во что бы то ни стало силилась победить его — единственным способом, который знала.

Победа досталась Любочке трудно. И по сути, это была не совсем победа. Потому что для Лёвы Любочка так никогда и не стала Музой. Он связался с ней только потому, что это льстило его мужскому самолюбию.

Лёва был тщеславен, как бывают тщеславны только очень молодые таланты, и невзрачные театральные девочки, готовые на все, только руку протяни, ему порядком надоели. Он хотел для себя всего самого лучшего, отборного. Любочка в этом смысле была удобным объектом.

Лёва владел ею, как владеют сейчас дорогими автомобилями или особняками на Рублевке. Он бдительно оберегал свою собственность. Ему было приятно, что эта холеная взрослая самка, которую все стремятся завоевать, по собственной инициативе выбрала его, Лёву. Она оказалась чудо как хороша в постели. Она окружила его заботой. Она по первому слову безропотно выполняла любую его прихоть. Но любил он ее лишь до той степени, до какой можно любить полезную дорогостоящую вещь.

Совсем не то их отношения значили для Любочки. Избалованная мужским обожанием, она впервые столкнулась с тем, что не может заполучить человека целиком, со всеми потрохами. Это началось с удивления, но в итоге переросло в болезненную страсть, в постоянную борьбу самолюбий. Она вкладывала в эти отношения все больше, а получала все меньше, и чем больше отдавала, тем прочнее прирастала к Лёве. Да, он был с ней, с Любочкой, но не она занимала в его жизни первое место. Главной для Лёвы всегда была и оставалась работа, и пробить эту стену Любочка не могла, как ни силилась. Туда, где начиналось творчество, путь Любочке был заказан. В этом заповеднике не нашлось для нее даже маленького уголка. Впервые Любочка стала чувствовать себя несовершенной — неприметной приживалкой при большом человеке, и ей страшно хотелось дотянуться, стать равной своему избраннику; но, не владеющая никаким оружием, кроме традиционного женского, она не знала как.