Читать книгу "Добровольцем в штрафбат. Бесова душа - Евгений Шишкин"

Москва тоже не благодушествовала. Властный Верховный Сталин, взыскательно-неустанный Жуков нашпиговывали фронты Курского выступа равновесным и преимущественным по сравнению с противником числом стволов и людским составом в оборонительные ряды. Дотошный военный историк спустя годы подсчитает, что одних траншей и окопов на фасе оборонительных районов было отрыто на пять с лишним тысяч километров, а стало быть, если сложить в один рукав, — от Москвы до Байкала. Шел третий год войны, и воевать с немцем уже научились. На самом горьком, адовом опыте.

Грозовым предчувствием жила курская лесостепь. Туда, на Центральный фронт Рокоссовского, на передовую, в поддержку противотанковым подразделениям, и перебросили штрафной батальон, в списках которого значился рядовой Федор Завьялов.

Грузный, с двойным подбородком, с толстыми в темной поросли руками, в сапогах последнего размера, командир батальона капитан Подрельский выступал перед строем:

— В бою назад не смотреть! При любой попытке драпать — сам, вот этой рукой, — комбат поднял вверх огромный кулак, — пристрелю! Кровью отмыть вину перед Родиной! — высокопарно выкрикивал он.

Вид комбата, когда он закрывал свой квадратный рот, становился воинственно-трезв и богатырски внушителен. Но стоило ему заговорить, казалось, что комбат опять «крепко выпимши» и из геркулесовой его груди вырывается бессмысленный лозунговый ор. Всякий раз, взглядывая на него, Федору вспоминалось, как Подрельский сидел скособочась на табуретке и икал. В штрафбате капитан и оказался-то за пьянку, хотя даже с похмелья в военном деле соображал и пользовался репутацией бесстрашного командира.

Строй батальона полнили не только бывшие заключенные, но и те, кто лагерной бурды не пробовал, а отведал уже немецкого свинца: разжалованный лейтенант с отличной выправкой, который вышел из окружения один, а «взвод положил»; разухабистый моряк с черными блестящими глазами, который ушел с базы в самоволку и опоздал в боевой рейс; сержант Бурков, танкист-механик, который по нечаянности раздавил гусеницей своего; с канареечными усишками, ни разу еще не бритыми, Лешка Кротов, очутившийся в штрафниках за попытку изнасилования гражданской бабы. В том же строю занимал старшинское место Косарь, человек по трезвости дельный, обучивший Федора стрелять из винтовки. «Я же тэбэ вчу, а ты никак не поймешь. Шо, мишени не зыришь? Шо, под в мушку зенки ставить не могешь? Это тэбэ не лопата. Шо, опять могилу копать хош?» Косарь прошел Сталинград, был ранен и награжден, но угодил под трибунал за мародерство: увез из колхозного амбара несколько мешков муки для своей роты.

Некоторые, кто был наслышан о штрафбатах, выжить и не мечтали. Весь интерес к жизни для них состоял в бессознательном любопытстве, где и как их убьют, и в желании чего-нибудь откаблучить и подороже запродать себя смерти. Но подавляющее большинство надеялись удачно «раниться» и выжить, а придружившийся с Федором «насильник» Лешка Кротов мечтал совершить подвиг и залатать провинность.

— Товарищ капитан! Водки мало выдают! Только облизнуться! — выкрикнул с задней шеренги какой-то веселый наглец. — Фрицам-то, говорят, больше наливают!

— На водке победу не построишь! — опять же высокопарно откликнулся комбат, не определяя в строю крикуна.

— А без водки нам не победить!

— Сколь им, столь бы и нам. Тогда б на равных!

Строй колебнулся в смехе, потерял равнение.

— Отставить разговоры! Вон там, не со мной будете разговаривать! — Капитан Подрельский большой рукой махнул в сторону солнца, словно хотел посадить его за горизонт.

Солнце на тот час, уже обойдя дневной круг, скатывалось к земле на западе. Оттуда и должен был катить главный гитлеровский вал.

На некоторое время на дуге, замыкающей Белгород и предместья Орла, в районе скопления войск, установилось относительное затишье. В сводках Совинформбюро отмечались лишь бои местного значения и оговаривались несущественные изменения на фронтах. Все ожидали судьбоносного боя — словно бы на кон между двух игроков поставлена не бумажная деньга, не злато, а сама жизнь и сосредоточиться на этом кону велено всем существованием. В состоянии ожидания была для войск Курского выступа радость передышки. Невзирая на бремя солдатской пахоты (рытье, постройка, подвозка), люди не гибли, не голодали и не мерзли. Но в этом состоянии была и муторность неопределенности, и желание ускорить ход часов. Как будто карты уже сданы и хочется поскорее взять их в руки, чтобы оспаривать решающий кон.

Тревожно шелестел листвой ветер в высоких тополях. Обманчиво спокойно светило солнце. Глаза, напрягаясь до слезной поволоки, что-то мучительно нащупывали на стороне противника — за нейтральной полосой, за минными полями, за линией созревающего нарыва.

5

Терпение лопнуло июльской ночью.

Артиллерия Центрального фронта, дабы подкосить замышляемое на утро наступление немцев, упреждающе навалилась плотным огнем. Залпы дальнобойных гаубиц, «катюш», минометов вздыбливали и пожигали вражеские линии, и казалось, после такого грохочущего, каленого смерча ни один фриц, ни один жук навозный не сможет выбраться из своих щелей, из-под обломков расстрелянного наступательного плана… Однако все вышло не так С просчетами. Упреждающий удар пришелся не совсем в толк Снаряды подчас накрывали не конкретные цели и позиции, а пустые территории. И когда утренне посветлело, фриц, по всем меркам укомплектованный, вполне освоился в поизменившейся обстановке и намерения атаковать не сменил. Теперь уже на русской половине фронта корежилась в огне земля. С оглушительным воем пушечно-минометный рой снарядов ухнулся на первые рубежи обороны, и все живое и неживое застонало, окутавшись взрывным огнем, дымом, пылью, гадким запахом толуола. А когда небо над позициями рокочущими волнами прошили пикирующие бомбардировщики, полоса обороны превратилась в рыхленое пекло. Даже в несколько накатов блиндажи тяжелыми разрывами выворотило наружу. Вместе с потрохами…

— Началось. Дождались; — шептал Лешка Кротов, часто облизывая губы и сплевывая в песок.

— О, как молотят, сволочуги! — зло изумлялся моряк.

— Для танков дорогу ложат. Счас попрут, — предупреждал Бурков.

— Все по тактике, — невесело добавил разжалованный лейтенант, уже немало обкатанный войной.

Отделение сержанта Буркова пережидало налет в блиндаже. Песок, пыль сыпались между бревен наката. Земля сотрясалась от взрывов. Люди глубоко вжимали голову в плечи и в тесноте блиндажа нечаянно задевали друг друга надетыми касками.

Для Федора это был первый день настоящей войны. Он напрягался всем телом и сильнее сдавливал дуло автомата, когда очередной снаряд с воем летел на позицию батальона и, казалось, именно в него… Федор не раз слышал от «стреляных» солдат рассказы об артналетах и танковых атаках, но в действительности оказавшись в преисподней фронта, сделался потерянным, замкнутым, лишенным части собственного разума. Он не понимал всего того, что происходило, и машинально исполнял то, чего приказывали, или подражательно делал то, чего делали другие.