Читать книгу "Мусульманский батальон - Эдуард Беляев"

— Анвар, ты бы смог сейчас узнать могилу Амина? — спросил Юра Поваляев.

— Думаю — да. Хотя время прошло, но если пошарить тщательно, нашли бы.

— Как ты определил, в какой стороне Мекка? — в свою очередь поинтересовался я. Вопрос связан с тем, что по мусульманскому погребальному обряду, когда умершего кладут на землю, голова его должна быть повернута в сторону Каабы, дома Аллаха, который находится в Мекке.

— Ничего мы не определяли и тело не омывали, могилу не поливали. Юрий Андреевич знает, что после первой горсти земли, брошенной в могилу, и прочтения аят из Корана могилу поливают водой.

Поваляев этого не знал — в Старом Осколе, откуда он родом, так не хоронят. И потом, когда много вяленой вырезки из говяжьего мяса, открытая веранда ресторана утопает в тенистом столетнем парке, когда рядом сидят друзья с открытыми сердцами, а над головой шелестят старые чинары, — ей-богу, не хочется думать ни о героизме, ни о смерти, ни о бренности тела, которое когда-то неизбежно обратится в прах…

Юра Поваляев не знал мусульманского погребального обряда, но Юрий Андреевич Поваляев, красивый, добрый, умный и непосредственный мужчина, знал толк в бастурме и разбирался в пиве.

— На рассвете, но это уже без меня, наши солдаты стали собирать погибших вокруг дворца и класть их в актовом зале. — Анвар Сатаров упрямо портил трапезу грустными воспоминаниями. — Приносили из кабинетов, из коридоров, даже из лифтов. Знаю, что наших погибших отправили в расположение отряда, а погибших афганцев стали вытаскивать из дворца и хоронить недалеко от него.

Вот этими, утренними трупами, занимался взводный командир, Ниезитдин Намозов — строевик. Оба замполита: и роты, Абдуллаев, и отряда, Сатаров, — под утро исчезли, когда Намозов только приступил. Начало 28 декабря старший лейтенант встречал в заботах нерадостных: «Я думал, с захоронением Амина и членов его семьи похоронная команда, в которую меня вовлекли, работу закончила. Оказалось — нет: замполит Абдуллаев приказал мне похоронить сначала сыновей, а потом и остальных, кого найдем и подберем. Я распорядился, и мои солдаты начали приносить убитых. В холле складывали. Среди них были и дети. Разное говорили о детишках: вроде они из семей министров и приближенных к Амину, да только кто мог знать доподлинно — так, брехали, языками чесали. Не знаю, кто они были — эти дети и взрослые. Двадцать пять человек лежали рядами — страшная шеренга, и мне было жалко их всех. Сам лично по необходимости пересчитывал каждого. Надо было прикинуть размеры могилы, вот и занялся математикой. Позже мои солдаты еще нашли несколько трупов, и мне приказали похоронить их. Всех. Я взял еще нескольких солдат из батальона. Приятно было — а отчего, не могу понять, — когда мои солдаты нашли еле живого афганца. Мы его перенесли в левое крыло, где был организован медпункт, передали какой-то медсестре или врачу: женщине-афганке. Честно скажу, рад был уйти из дворца: там все бегали по залам, шныряли по темным углам: что-то хапали, подбирали, отдирали, выносили узлами. Мне даже показалось, что пьяные лазили повсюду. Наш особист, Байхамбаев, дважды меня предупредил, чтобы мы „ни-ни“ — не брали ничего. Никаких трофеев… Выкопали одну братскую могилу. Долго мы этим занимались, рассвет встретили в поту и ковырянии. Поднатужились, чтобы успеть до восхода солнца. Воды попили из фирменных бутылок, даже вино откуда-то появилось. Где солдаты его раздобыли — до сих пор не пойму. Мы тогда так измучались, что, если бы нас погнали в атаку, на одной злости и рейхстаг бы взяли — прикажи только. Я к тому о настроении говорю, что, когда появилась выпивка, я поначалу спохватился, Байхамбаева предостережения вспомнил. И тут же подумал про себя — да пошел бы ты, контрик, на… три буквы. Ты мне не указ, рожа самовлюбленная. Не уважали его у нас в батальоне. Сильно не любили. Мало того что служба его — дерьмо, так он еще и сам такой был — дерьмовый. А тогда выпили, прогнали усталость, перенесли в общую могилу убитых афганцев и закопали. Потом еще выпили. Вроде помянули их всех и нашего Шокира Сулайманова».

Далее продолжение рассказа Абдуллаева:

— И еще одно потрясение пережил я в ту ночь. Не захорони я деток, может, и обошлось бы. Шарипов попросил меня помочь дяде Жоре, нашему зампотылу, организовать отправку раненых и собрать тела погибших, если обнаружатся. Этим многие занимались у подъезда, и «комитетчики» — тоже. Не обратил бы внимание, но мои солдаты сказали, что это тот офицер-крикун, который призывал снизу документы спасать. Он как раз наклонился над своим бойцом, и мы услышали: «Титыч, я умираю! У меня сын, Андрюшка, позаботься о сыне!» Титыч ему отвечает, и жестко так, с покрикиванием: «Сашка, жить будешь! Не смей думать, я тебя вытащу, ты только держись!» И закрутился Голубев, закомандовал, чуть ли не собственными локтями порасталкивал сбившиеся в кучу у входа машины. Усадил раненых и сам повез. Впереди пока еще не траурной колонны уходила БМП командирская — Шарипова, она и вывозила своего командира, а с ним и нескольких раненых. Я подошел к механику-водителю и предупредил его, что он лично отвечает за то, чтобы командир роты как можно скорее попал в медпункт…

А позаботиться о сыне просил Саша Звезденков — сотрудник Первого главного управления КГБ. Если предположить, что его начальником являлся Голубев, то Звезденков принадлежал к управлению внешней контрразведки. Проще — «особист» высокой категории, функции которого в конкретном случае сводились не к первошеренговому участию в атаке и уничтожению кого-либо или чего-либо, а к прозаичному отслеживанию «шалунов-чекистов», позволяющих себе «вольницу» на пороге смерти: мародерство на поле боя. Помимо этой задачи ставилась и другая: ненароком умыкнутое бойцом — то ли в лихорадке подвергнутой опасности, то ли по привычке — немедленно сдать в добровольном порядке. Заклинал Звезденков о сыне своем, убивая вместе со всеми другого сына пяти лет. И еще одного — постарше… Тряхнула меня тогда эта штука — для сына, ждущего вдалеке, его папу сейчас спасали… А другого папу минутами назад — убили. И сына его под горячую руку убили, и второго малыша, припавшего к телу отца, — тоже… Один отец молил позаботиться о своем ребенке, и вокруг него суетились, успокаивая и поддерживая, морально и физически. Другой же отец другого ребенка был лишен всякой надежды и даже права вопить о помощи, и не имел возможности спасти и защитить. Не себя — родное дитя!..

Вот и весь смысл! Вот главное в убиении Амина, когда попутно порешили всех и вся…

Не хочется проводить дурацких параллелей, но жизнь порой преподносит неожиданности разительные, может, и несправедливые, и уж точно — некорректные. К тому говорю, что закопали Амина, и место упокоения не означили. А минует два десятка лет, и один из тех, кто пришел убивать его — Алексей Баев, боец «Грома», — первым среди своих уйдет из жизни. Причем уйдет в прямом смысле слова: выйдет из дома, чтобы больше не вернуться. Пропал без вести ветеран. Предпринятые поиски не дали никаких результатов. О его могиле знает только Бог и те люди, которые совершили это преступление.

Другие уйдут вслед за ним. Но блаженны будут местом на погосте. В декабре 1997 года погиб полковник Анатолий Савельев, в декабре 1999-го «сгорел» Михаил Соболев, психологически так и не оправившийся от пережитого в Кабуле стресса. Нет и Николая Швачко, Владимира Филимонова, Юрия Изотова, подполковника Евгения Мазаева.