Читать книгу "Ненависть - Юлия Остапенко"

Он вдруг ощутил глубокую, душную усталость. Да, вещи стали пеплом. Люди стали пеплом. Он сам стал пеплом. Но – вот парадокс – ему надо было превратиться в горстку золы, чтобы в нем сверкнула слабая, чуть видная искра.

А все остальное – пепел.

Он повалился на кровать, ткнулся лицом в шелковую подушку. И через минуту уже спал – крепко и тревожно, словно человек, впервые сумевший сомкнуть глаза после долгой череды бессонных ночей.

Едва рассвело, он покинул это пепелище – на сей раз навсегда.

* * *

– Подвигайся.

Она открыла глаза, подняла руку, другую. Посмотрела на свои кисти так, словно видела их впервые. Прижала сухую ладонь ко лбу. Холодный. Повела плечом, осторожно, опасливо. Рана отозвалась болью – ноющей, тупой, далекой.

Сквозь крошечное зарешеченное окно в комнату с трудом пробивались рассеянные лучи утреннего солнца.

– Ну, я вижу, ты в полном порядке.

Диз перевела глаза на человека, сидящего у ее постели,– худого маленького лекаря со сморщенным добрым лицом, изборожденным глубокими складками морщин. Он как раз заканчивал собирать свой инструментарий, бережно укладывая трубки и щипцы устрашающего вида в деревянный ящичек.

– Да,– отозвалась Диз, с трудом узнав собственный голос.– И что теперь?

– Теперь,– с грустью сказал лекарь,– тебя повесят, дитя.

Она тихо фыркнула, не удержавшись.

– Неужто вам меня жаль, сударь?

– Нет. Не тебя. Труда своего жаль. Но староста хорошо заплатил. Пришлось лечить.

– А так бы не вылечили? – с интересом спросила Диз.

Доброе лицо обратилось к ней, мутные светлые глаза отечески блеснули в полумраке каземата.

– Девочка моя, найди я тебя тогда посреди дороги, бросил бы подыхать.

– Вы же лекарь! Как вы можете так говорить?! – деланно возмутилась Диз.

Лекарь встал, окинул ее ничего не выражающим взглядом.

– Скажу начальнику, что ты здорова,– сказал он.– То есть достаточно здорова, чтобы самостоятельно дойти до виселицы. Не думаю, что они будут тянуть. Давно ждут...

– Сколько?

Что-то в ее голосе вынудило его сменить тон. Словно он понял: она спрашивает не из праздного любопытства.

– Почти два месяца, девочка. Намаялись с твоей лихорадкой... Жди теперь, душу всласть отведут.

«Отведут,– подумала Диз, откидываясь на подушку и закрывая глаза.– Еще как отведут... Да не они».

Когда лекарь ушел, она с трудом встала, походила по холодному полу, меся босыми ногами гнилую солому, пытаясь восстановить кровообращение в застоявшихся мышцах. Повела плечами, сначала опасливо, потом увереннее. Больно, но терпимо. И, кажется, рука не потеряла ловкости. Первое время будет трудно... но она справится. И не с таким справлялась.

Диз стала наклоняться, сгибая и разгибая одеревеневшую от долгой неподвижности спину. Она как раз нагнулась, когда дверь отворилась и смутно знакомый голос, присвистнув, воскликнул:

– Эй, да ты ведь ничего, стерва! Может, толкнемся напоследок, а? Лекарь сказал, ты уж подъемная, чай, не загнешься. Так как?

Диз выпрямилась, обернулась, справедливо полагая, что говорящий примет бледность ее лица за признак слабости, а не гнева. Человек, которого она смутно помнила по редким просветлениям, посещавшим ее за последние недели непрекращающегося бреда, стоял в дверях, уперев руки в бока, и с кривой усмешкой смотрел на нее. Диз вдруг поняла, что из одежды на ней только бинт, и залилась краской.

– Дай! – процедила она, заметив, что мужик сжимает в руке какой-то бесформенный балахон, видимо, предназначавшийся ей в качестве одежды.

– Да не смущайся так, красавица,– ухмыльнулся тот.– Чай, насмотрелись на тебя уже.

– Так чего теперь-то вылупился? – зло бросила Диз.

– Ну, то ты как труп была... А сейчас – глянь, живая... ладная вроде даже... Ну, бери.– Он кинул ей власяницу из грубого полотна и наблюдал, как Диз с трудом натягивает ее на себя. Справившись с этим нелегким делом, она бросила на мужика пронзительный взгляд и тихо спросила:

– Ну? Чего смотришь?

Тот ухмыльнулся шире:

– Не, девка, голышом ты и вправду краше была.

– Вправду? – тихо повторила Диз.

Мужик запнулся, в его взгляде скользнуло удивление.

– Чего смотришь? – повторила Диз и села на постель.– Дверь прикрой...

Мужик моргнул.

– А чего ж ты оделась-то? – тупо переспросил он.

– Дурак,– беззлобно улыбнулась та.– Да чтобы ты меня раздел, разве не ясно?

Ему было ясно. Более чем ясно.

Жадные липкие руки обхватили исхудавшее жен– ское тело, шершавая ладонь поползла по бедру, задрав власяницу и царапая кожу, грубые обветренные губы впились в шею. Совсем не похоже на нежные прикосновения высокородных сыновей графа даль Кэлеби... Совсем не похоже...

Когда Диз вырвала из ножен на поясе мужика тесак и по рукоятку вонзила широкое лезвие в затылок его недавнего обладателя, тюремщик с тихим изумленным хрипом осел вперед, придавив ее тяжелым вонючим телом. Диз удержалась от искушения столкнуть с себя труп идиота, опрометчиво решившего, что раненая женщина, пусть и убийца, все же остается раненой женщиной, и осторожно, стараясь не шуметь, переместилась так, что тело само соскользнуло с нее, оставшись лежать поперек кровати. Встала, шатаясь от пьянящего запаха крови, ударившего в нос, и на миг застыла, увидев в углу своей тюрьмы девочку в синей тунике, призывно выставившую вперед раскрытые ладони.

– Не надо, Диз,– одними губами сказала она.– Два месяца. Два месяца, помнишь? Он давно в Вейнтгейме. Не трать времени понапрасну. У тебя его немного. Поняла?

– Да,– сказала Диз.

Она поняла.

Она убила многих в тот день. Столь многих ей приходилось убивать только на поле боя, и то не всякий раз. У дверей в камеру стояли двое солдат – она зарезала их двумя небрежными движениями мутно сверк– нувшего лезвия, воспользовавшись их оторопью. По дороге во двор ей встретились еще двое – их постигла та же участь. У ворот стоял начальник каземата, разговаривавший с лекарем – Диз даже знала о чем. Начальник умер сразу, рухнув на землю с перерезанным горлом, лекарь увернулся и закричал. Он кричал до– статочно долго и громко, прежде чем Диз догнала его и добила. Сбежались какие-то люди, в основном безоружные, некоторые – с топорами и вилами. Все они, умирая, смотрели на нее с изумлением. Если бы Диз могла видеть себя в тот миг, когда ее здоровая рука молниеносно и небрежно секла жизни потрясенных крестьян, она тоже была бы изумлена. Может быть, ей даже стало бы страшно.

Но она не могла видеть себя. Она шла через село, высокая, белая, худая, в рубище висельницы, с глубоко запавшими блеклыми глазами и сбитыми в колтун огненными волосами, убивая всех, кто вставал на ее пути, и думала только об одном: «Два месяца. Он там уже два месяца. Идти. Идти. Не так, как хотелось бы,– но идти. Потому что нет больше времени. Нет».