Читать книгу "Война страшна покаянием. Стеклодув - Александр Проханов"

Быстро светало. Небо, малиновое над горами, в высоте было еще синее и холодное, но начинало бледнеть, обещая жаркий безоблачный день.

Пятаков, подогнав «бээрдээм», докладывал:

— Товарищ подполковник, к выполнению задания готов. Как было приказано, доставлю вас на пустое шоссе в шести километрах от Герата. Бронегруппа отправится следом, с интервалом в час, и займет позицию в районе сосновой аллеи. Какие будут приказания?

— Вперед, — сказал Суздальцев, залезая на броню. Спустился в люки, разместился рядом с водителем. Броневик покинул полк и полетел по шоссе. Скрытый от пытливых глаз броней, облаченный в восточные одежды, он смотрел сквозь бойницы на мелькавшую обочину, безлюдную степь, далекие утренние горы. Было тревожно, операция казалась непродуманной, таила в себе риски и неожиданности, но не было времени на тщательную подготовку. Риски упустить «стингеры» превышали риски погибнуть. Броневик остановился. Пятаков окунулся в люк:

— Прибыли, товарищ подполковник. Можно выходить.

Суздальцев приоткрыл дверь. Увидел пустое, в обе стороны уходящее шоссе. Серую, шершавую степь с плавной волной предгорий, из-за которых вставало маленькое колючее солнце. Опустил ногу в сандалии на асфальт, подобрал накидку и, шагнув на обочину, услышал, как зашуршала сухая трава. Отошел на несколько шагов от дороги и присел на корточки, по-афгански, чуть раздвинув колени, свесив между колен ткань накидки. Броневик развернулся и умчался обратно, уменьшаясь, утягивая за собой металлическую нитку звука. Суздальцев остался один.

Было тихо, пустынно. Солнце, оторвавшееся от гор, слабо грело затылок. Не было видно строений. Только утреннее, синее, в обе стороны уходило шоссе. Веял слабый, сладковатый ветерок с запахами сухой травы. Он провел рукой по темным, корявым стеблям, узнавая среди испепеленных солнцем растений пырей и типчак с остатками колосков, черные веточки полыни, серые, с зеленью у корней, кустики верблюжьей колючки.

Рядом на земле что-то белело, похожее на округлый седой валун. Вгляделся — голый верблюжий череп темнел глазницами, белел плотно вставленными эмалевыми зубами. Недвижный, вросший в землю, был под стать этой бесцветной сухой степи. В нем была незыблемость мира, нерасторжимость живого и мертвого, подвижного и застывшего. Он был создан из этой степи, из окрестных гор, из глин и известняков. Был, как камень, скатившийся с дальних отрогов. Не изменил своим падением степь. Был вместилищем звериной жизни, перемещался по горным ущельям, по окрестным дорогам и тропам, пока снова не стал камнем. Здесь, на этой пепельной серой равнине он казался необходимым.

Суздальцев осторожно, двумя руками отделил череп от земли. Костяной свод спасал от жара малый лоскут земли, на котором сновали муравьи. Солнечный свет опалил насекомых, и они, ослепленные, кинулись спасаться под землю.

Он держал череп, тяжелый, прохладный, любуясь его совершенством. Медленно приблизил глаза к пустым верблюжьим глазницам. Сквозь глазницу в череп вливался свет. Гулял в завитках и извилинах, разлагался на тонкие, едва уловимые спектры. Внутренность черепа была разноцветной, как раковина.

Суздальцев держал на весу тяжелую кость. Смотрел сквозь нее, словно в прибор, наводил на туманные горы, на бледное небо с одинокой трепещущей птицей, на неразличимый город. И череп приближал, укрупнял даль, будто в него были вставлены линзы. На горах различались откосы, нависшие камни, протоптанные козами тропы. У птицы в небе были видны рыжеватые перья, прижатые к брюху лапы, — два когтистых комка, — крючковатый нацеленный клюв. А город вдруг выступил из пепельной дымки, открыл свои минареты, лазурь куполов, бесчисленные глинобитные стены.

Суздальцев прижался к черепу ухом, к тому месту, где в кость уходила скважина, исчезнувшее верблюжье ухо. И череп загудел, как мембрана. Гулкий резонатор вошел в сочетание с чуть слышными гулами мира. С журчаньем подземных вод. С легким скоком степной лисицы. С заунывной бессловесной песней, льющейся из чьей-то груди. Он слушал звучание мира, наделенный чутким звериным слухом.

Голова у него слегка кружилась. Ему казалось, он теряет свои очертания, свое имя и сущность. Становится зверем, камнем, тропой, заунывной песней, туманным азиатским городом. Он растворялся, лишался своей отдельной, исполненной мук и сомнений личности. Становился всем. Больше не надо было собирать по крохам распыленное в мире знание, отнимать его у явлений и лиц, выстраивать в изнурительный ряд, подчинять второстепенной и временной цели. Он был всем, и знание было в нем. Было им самим. Его жизнь, растворенная в жизни мира, и была этим знанием и истиной.

Он прижимал череп к груди, чувствуя тихие, переходящие в него силы. Осторожно положил череп на место, накрыв им муравьев.

Он услышал далекий, нарастающий гул. На шоссе, далеко, приближаясь, показался автобус, обшарпанный, дребезжащий, покрытый линялыми узорами, с мутными запыленными стеклами. Поравнялся. Сквозь стекла промелькнули бородатые лица мужчин, круглые, накрытые паранджей головы женщин. На крыше автобуса громоздились какие-то корзины, мешки. Должно быть, жители из соседних кишлаков спешили в Герат на утренний базар. Автобус прокатил мимо. Одно колесо его было приспущено и издавало хлопающий звук, который еще долго слышался, когда автобус исчез.

Суздальцев, сидящий у обочины в азиатском облачении, не привлек внимания пассажиров. Не выглядел чужеродным среди степи, являясь ее обитателем.

Через некоторое время из той же дали снова возник звук. Звенел, гудел, урчал, словно по мере приближения включались новые, издающие звук механизмы. Показался грузовик с солнечным лобовым стеклом, украшенным бахромой из кисточек, блестящих висюлек, напоминавших елочные игрушки.

Высокие борта грузовика была покрыты затейливыми узорами из стилизованных цветов и птиц, автомобилей и архитектурных сооружений. Кузов был полон темнолицых крестьян в чалмах. На крыше грузовика, в тесном дощатом загоне, виднелись овечьи головы. «Борбухайка» бодро проурчала и ушла к Герату, где уже начиналась рыночная торговля.

Сидящие в кузове крестьяне равнодушно скользнули взглядами по сидевшему у обочины Суздальцеву, не отличая его от сородичей. Одинокий степняк вышел к дороге и ждет попутную машину в Герат.

Эта неотличимость доставляла Суздальцеву удовлетворение, рождала чувство безопасности. Он не нарушил гармонию окрестного мира. Его появление здесь останется незамеченным, его след порастет травой, будет истоптан овечьими копытами, стерт тихим ветром, выжжен молчаливым пылающим солнцем.

Он сидел, поджидая Достагира, который заберет его с этой пустынной обочины и доставит в Герат для опасного свидания, сулящего успех или поражение.

Задрапированный в восточное облачение, он скрывал свою истинную сущность. Его речь на фарси с неизбежным акцентом могла показаться разновидностью диалектов, столь обильных среди афганских племен. Его манера передвигаться, кланяться, запахивать накидку, прижимать руку к сердцу выдавала в нем афганца. И только кому-то незримому, глядящему из небес, была известна его истинная, скрытая под покровами сущность, подлинная цель, заставившая оказаться у обочины утреннего, ведущего в Герат шоссе.