Читать книгу "Английская мадонна - Барбара Картленд"

— Ты… в самом деле… так чувствовал?

— И гораздо больше, чем могу описать словами. — Его голос смягчился. — Но что я могу предложить тебе? Ничего. Я необратимо прикован к женщине, которая меня ненавидит и которая, согласно словам врачей, вполне может меня пережить!

Теодора не поняла, а скорее услышала, как кто-то вместо нее говорит, будто слова пришли к ней откуда-то свыше:

— У нас остались… две вещи.

— Какие?

— Вера и… наша любовь.

— Вера? — переспросил граф.

— Вера в то, что однажды… каким-то образом… милостью божией… все наладится, и мы… сможем быть… вместе.

— Ты действительно в это веришь?

— Это не то, во что я… верю, — поправила Теодора, — это то, что я знаю. Чувствую это сердцем и знаю это умом, даже вопреки логическим доводам. Я уверена в этом, потому что… ты — это ты… и я — это я… и потому что, когда ты… прикасаешься ко мне, я чувствую, что мы… единое целое.

Граф задержал дыхание.

— За то, что ты это сказала, и преклоняясь пред совершенством, я хочу встать перед тобой на колени. Обещаю тебе, дорогая, я буду верить, как ты, что однажды мы будем вместе и страдания прекратятся.

Он наклонился к ней и стал целовать ее руки. Затем он поднялся на ноги и помог ей встать. На мгновение влюбленные замерли, глядя друг на друга. Сама собой Теодора оказалась в его объятиях, и он целовал уже ее губы. Это было предрешено — волею судьбы суждено им с момента сотворения мира.

Ощутив губы графа на своих губах, Теодора уверилась, что была права, осознав себя с графом единым целым. Поцелуй был поначалу нежным, в нем было нечто благоговейное, как будто для графа она была святыней и воплощением идеала, не человеком, а божеством.

Потом его поцелуй стал более властным, более требовательным, хоть не терял нежности. Он целовал ее и целовал… до тех пор, пока Теодора не услышала райскую музыку. Красота всего мира сосредоточилась для нее здесь, и частицей ее был граф, его руки и губы. И что бы ни произошло в будущем, она не сомневалась — они не потеряют друг друга, ибо двое по сути нераздельны. Мир вращался вокруг них, и не было времени, а только вечность…

Это было так восхитительно, так чудесно, что все ее тело, казалось, ожило и трепетало в блаженстве. Когда граф наконец от нее оторвался и поднял голову, Теодора могла лишь молча смотреть на него с любовью и чувствовать, что он вознес ее в рай.

— Я… люблю тебя! — наконец прошептала она, и ее голос прервался.

— И я люблю тебя, моя драгоценная! Так полно и абсолютно, что больше я никогда не смогу видеть другое лицо, слышать другой голос, целовать другие губы, чьи-то еще, не твои.

Она поняла, что это клятва и что он посвятил себя ей навсегда.

Долгое время спустя они молча ехали по направлению к замку.

Оба чувствовали себя так, словно побывали на краю света, нашли там рай, но теперь ворота за ними закрылись, и они вынуждены вернуться в реальность. Однако теперь они были другими, любовь их преобразила, и, как поняли оба, в прежнее состояние им уже не вернуться.

Лишь когда замок предстал перед ними и Теодора смогла увидеть графский штандарт, веющий над центральным блоком основного здания, граф сказал:

— Мы ничего не будем пока что делать и не будем ничего никому говорить, чтобы не тревожить твоего отца. Но ты знаешь, моя любовь, что я буду заботиться о тебе. Мы подумаем, как уладить все без огласки так, чтобы твой отец не узнал об этом, и не раня его самолюбия.

У Теодоры мелькнула мысль отказаться от помощи графа. Но потом она все же решила, что любовь их сильнее гордости. Может ли она принять его деньги? Не будь они нераздельны, нет. Но что в сравнении с любовью может иметь значение?

Более того, граф хотел бы, чтобы она жила в том же комфорте, в каком живет он, и она поняла: его заденет ее отказ — поставит их обоих на разные полюса. Девушка этого не хотела. И она верила в чуткость и душевный такт возлюбленного: он не сделает неверного шага, который бы оскорбил или ее, или ее отца.

«Я оставлю ему надежду, — подумала Теодора. — Он понимает, что чувствует папа, и придумает какой-нибудь способ поддерживать его, который папа примет легко, не чувствуя себя оскорбленным».

Она смотрела на графа. Добрый… красивый… второго такого нет!

Словно угадав ее мысли, Кимбалл обернулся к ней и улыбнулся, и она почувствовала, как их с графом сердца бьются рядом, а губы вновь сливаются в трепетном поцелуе.

Казалось, весь мир лучился любовью, которая им открылась, и даже огромный замок словно сиял невиданным прежде светом.

Когда они подъехали к конюшням, граф сказал:

— Никто не узнает, что мы катались. Завтра сделаем то же самое, и так каждый день, до тех пор, пока тебе не настанет пора уезжать.

— Папа сперва должен увидеть твои картины, — быстро ответила Теодора, — иначе все это покажется ему очень странным. Он же приехал работать!

— Я хочу, чтобы и ты их увидела, все, — ответил ей граф, — возможно, именно картины упростят нам дело в будущем: я смогу посылать их твоему отцу, чтобы он работал над ними дома, и это будет предлогом посылать тебе множество других вещей.

Теодоре показалось, что он все ускоряет и собирается отослать ее прочь намного раньше, чем она бы вернулась домой сама.

— Пожалуйста, пожалуйста, — взмолилась влюбленная, — позволь мне остаться здесь еще чуть-чуть… Мне невыносима… мысль о нашей разлуке.

— А каково будет мне? — грустно спросил ее граф. — Когда ты меня покинешь, моя прекрасная, мне останутся только мрак и адские муки!

Он говорил спокойно, но Теодоре показалось — над ними в небесах разразился гром.

Так они въехали на конный двор…

* * *

Наверху, в своей спальне, Теодора спросила себя: неужели все было в действительности, и это не сон, что рассказал ей граф и что было между ними потом? В это трудно было поверить.

И все же она отчетливо сознавала, что лишь в нескольких шагах от нее, под присмотром и под замком, сидит в заточении безумная графиня Хэвершем, оплакивающая мужчину, который ее предал. Трагедия, греческий миф…

Теодора, хотя и сказала графу, что они должны иметь веру и верить, задавала себе вопрос: а как скоро случится, что они будут вместе? Среди греческих мифов много трагических. А все, что происходит, не есть ли драма с плохим концом?

Она скинула юбку для верховой езды, остальную одежду. Эмили не было в комнате, и Теодоре она была не нужна. Ей никто не мешал сейчас думать — а это было для нее в данный момент самое важное. Как так случилось, что на картине — ее точная копия? Может быть, художник был бессознательно вдохновлен любовью, которая тогда еще не расцвела, и все же так вышло, что своим мастерством он перенес ее зачатки на голый холст?