Читать книгу "Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Марио Зиммель"

— Большое спасибо, Гастон, — сказал Хорек.

Сначала все онемели. Потом Вольфганг громко сказал Ною:

— Тот парень нас неверно информировал. Он вовсе не такой уж болван!

— Погоди еще, — ответил Ной.

И он оказался прав! Уже две минуты спустя из-за наглости, допущенной Вольфгангом, выдержка Хорька кончилась. И он начал орать. А ведь он так старался держать себя в руках. Он так умно повел себя в начале. И все напрасно. Он без конца орал. И все еще продолжает орать:

— Сколько прикажете еще ждать, фройляйн Ребер? «Германия в своей целостности» — что это значит?

Естественно, она не знает ни бум-бум.

— Кто-нибудь другой знает?

12 часов 12 минут.

Пора действовать. Я поднимаю руку.

— Так. Мансфельд?

— Мне плохо, господин доктор.

Дикий хохот. Хорек становится белым. Ну и пусть. Одним врагом больше. Что касается латыни, то я ее в гробу видел. Ко мне не очень-то придерешься, этот материал я прохожу уже в третий раз. Остальные думают, что я издеваюсь над Хорьком. Итак, один враг и двадцать один друг. Сказав всего лишь одну-единственную фразу. Я произношу еще одну:

— Мне, кажется, нужно выйти.

Он молча кивает, вид у него жалкий.

Фридрих Зюдхауз вызывается отвечать, а я иду к двери. Зюдхаус первый ученик класса, неприятный парень с ханжеским выражением на лице и этаким нервным подергиванием уголков рта.

— Пожалуйста, Зюдхаус!

— Germania omnis, Германия в своей совокупности отделена от галлов, ретов и паннонов реками Рейн и Дунай, от сарматов и даков — взаимным страхом или горами…

— Отлично, Зюдхаус, благодарю вас.

Вольфганг говорил мне, что отец первого ученика — старый нацист, а теперь большая шишка — генеральный прокурор. Я чуть было не написал: а теперь, разумеется, большая шишка.

Сейчас мне предстоит пробраться в девчачью виллу.

2

Малыш Ханзи был прав: в это время — около четверти первого — все просто, как детская игра. Дверь дома не заперта. Уборщицы уже ушли, воспитательницы на обеде или в городке или еще, бог знает, где. Кажется, в доме ни души.

Я быстро соображаю, где мы с Ханзи стояли вчера, а затем открываю последнюю дверь справа по коридору — как раз ту, что нужно! И вот я в Геральдининой комнате.

Дальше все идет очень быстро. Я оставляю дверь открытой и еще распахиваю окно — на случай, если придет кто-нибудь из взрослых. Тогда я его своевременно услышу, и у меня будет путь для бегства. Я отодвигаю кровать и ощупываю стену, так как Геральдина очень аккуратно поставила кирпич на место да еще и замазала чем-то пазы. Все понятно. Иначе бы ее тайник давным-давно нашли. Я еще приблизительно помню то место. Ага, вот оно. С помощью перочинного ножа вынимаю кирпич. И вот уже он передо мной — Веренин браслет — лежит поверх часов, двух колец и серебряной цепочки, которые Геральдина тоже украла. Все эти вещички я оставляю на месте и беру только браслет.

Странно: теперь, держа его в руках, я вдруг вижу в своем представлении перед собой Верену — голую, абсолютно голую. Я стою на каком-то южном пляже, а она, смеясь, бежит ко мне с распростертыми руками и голая, как я уже сказал, совершенно голая.

У меня начинает слегка кружиться голова. Я задвигаю кирпич и вздрагиваю, когда раздается голос:

— Ах, вот оно что.

Я оборачиваюсь.

В дверях стоит Геральдина.

3

Она кажется призраком — серый силуэт в сумерках коридора — почти нереальной. Ее пальцы с лакированными ногтями быстро-быстро перебирают вверх-вниз фальшивые жемчужины длинных бус. Она тяжело дышит, запыхавшись, глаза сверкают.

— Да, вот так-то, — говорю я и пододвигаю кровать на место. — А ты что — думала, он теперь твой?

— Как ты узнал, где он?

— Это тебя не касается.

Вдруг она подходит ко мне с полузакрытыми глазами и полуоткрытым ртом. Как в киношках, которые она смотрела.

— Кончай эти штучки. Почему ты здесь?

— Мне тоже стало плохо. Я хотела пойти за тобой.

— Зачем?

— Потому что ты мне нравишься, — говорит она и кладет мне на плечи руки. Я отталкиваю ее. — Ты мне действительно нравишься. Я думала, ты где-то в школе. Когда я тебя не нашла, то пошла сюда. Все равно эти дурацкие занятия скоро окончатся.

Мне становится жарко. Прочь отсюда. И поскорей!

— Пусти меня.

— Нет.

— Не бойся. Я не скажу шефу.

— Я не боюсь. Если хочешь, можешь сказать ему! Но только не уходи.

— Ты с ума сошла!

— Пожалуйста! — Она обнимает меня и, крепко схватив ладонями мой затылок, прижимается ко мне грудью, животом, ляжками — всем! Она пытается поцеловать меня. Я отворачиваю голову.

— Я просто умираю по тебе. Разве ты не заметил, что я не спускала с тебя глаз?

— Заметил. Но я по тебе не умираю! Ясно?

В ответ на это она сует мне между губами свой язык.

Я хватаю ее за начесанные волосы и оттягиваю ей голову назад. Она же улыбается безумной улыбкой и шепчет:

— Пошли в лес!

Все! С меня достаточно. Я отталкиваю ее и выскакиваю из дома. Прочь отсюда! Я иду по пустынной лесной дорожке в гору. Браслет у меня в кармане. Теперь можно не торопиться. Все уже позади. У меня есть время. Но это мне только так кажется. Ибо, не пройдя и ста метров, я слышу за спиной шаги. Я оборачиваюсь. Она идет за мной.

День очень теплый. Светит солнышко. Я не убыстряю шага. Она тоже. Это уже смешно. Она идет за мной, как собака, на одном и том же расстоянии. Мы оба молчим. Вот этак мы и шагаем по пестрой опавшей листве осеннего леса, и косые полосы солнца падают на нас сквозь кроны деревьев. Вокруг ни души. Время от времени я оборачиваюсь. У нее все время одно и то же выражение лица: сжатые губы, двойная складка между бровями и совершенно ненормальные глаза. Так вот она и тянется за мной, пожалуй, целых десять минут. Затем, когда дорожка идет по небольшому оврагу и делает поворот, она вдруг куда-то исчезает.

«Наверно, надоело», — думаю я.

Деревья здесь растут часто, а между ними кустарник. Очень укромное местечко. Дорожка снова делает поворот. И передо мной стоит Геральдина.

Она лучше, чем я, ориентируется здесь и, видимо, как-то срезала путь. Она стоит, прислонившись к дереву, и в упор глядит на меня с открытым ртом и полузакрытыми глазами, в которых все то же безумное выражение. Свитер она сняла. Юбку сбросила. И трусиков на ней тоже уже нет.

4

Начав писать эту книгу я дал себе зарок: она должна быть честной, абсолютно честной. И вот теперь я дошел до такого места, где было бы удобней соврать. Но какой смысл имела бы тогда книга?