Читать книгу "Еврейская сюита - София Браун"

был самый известный в Санкт-Петербурге. Его звали ребе Иосиф Ицхак-Хараяц.

Бабушка была очень религиозной. Она окончила три класса, могла писать. И ее религиозность была очень рациональной. Ум, а не чувства. Она могла бы стать математиком: для нее все должно было быть логично, все рационально, а что нелогично, на эмоциях – вообще не существовало для нее. Не существовало всех этих «ой-ой-ой». Ей надо было решать, как жить, где жить… И ее муж – мой дедушка, отец мамы – был болен сахарным диабетом. Она чувствовала себя ответственной за своих сестер, которые переехали из Пустошки. Потом, в блокаду, они уехали. Бабушка с мамой – единственные, кто остался в Ленинграде. Очень бедные были в блокаду, очень бедные. Всегда. Они боялись денег, они боялись, что их посадят… ничего не надо, ничего не надо. Когда мы уезжали из Ленинграда в Польшу, у меня и у моей сестры было два платья, потому что не надо три, не надо.

Еще про мою бабушку. Она была строгая, и, по существу, меня с сестрой воспитала именно она. Мой папа был с другой стороны – всегда много денег, всегда какие-то планы, как расти и развиваться дальше: предприниматель, бизнесмен. Знаете, что он делал после войны? Много оставалось металла – брошенной военной техники. Тогда это называлось утиль. Он это собирал и продавал. Сегодня это назвали бы переработкой вторичного сырья, заботой об экологии. Ну, гений, честное слово, гений. Он никогда не работал у кого-то, всегда был самостоятельным.

И мой папа сказал, что надо иметь дачу.

Никто не понимал, что значит иметь дачу… Мой папа начал строить дачу в Рощино, на Финском заливе. Сегодня тоже есть это Рощино. И послали мою бабушку жить там со мной и сестрой. Мы там жили три года или четыре, до первого класса. Там вообще-то не было дома, там было, может быть, две-три комнаты, и не было крыши. Там был ужасный холод, это же север. Мы должны были спать в шапках, в шубах, потому что зимой все замерзало полностью… Но я теперь очень закаленная, понимаете?

– А почему вы не могли жить в квартире?

Моя дорогая мама, мы же ей мешали, маленькие дети. У нее не было молодости, понимаете? Бедная мама… Они были очень красивые, мои мама и папа – высокие, стройные. Но… моя мама хотела иметь подруг, ходить туда, ходить сюда. Я ей все прощаю. Я понимаю ее. Они нас послали, чтобы мы пили свежее молоко и дышали свежим воздухом.

Вот это мое детство: до семи лет мы с бабушкой. Она требовала: кушать вовремя, одеться вовремя, туда не ходи, сюда не ходи. Вот это строгость такая.

После блокады у моей мамы была цинга. А у бабушки были больные вены, она в

сегда ходила с забинтованными ногами. Они мало что рассказывали, я вытаскивала любые подробности из моей бабушки. Я очень люблю чьи-то рассказы. Нам не читали книги, у меня не было никаких кукол, я до сегодняшнего дня не умею играть в игры. Сама не люблю читать детские книги детям. Что может быть интереснее, чем рассказы о жизни моей бабушки? Ну, какие книги?

Да, она еще была в тюрьме три месяца. Еще до того, как мама родилась. Когда арестовали любавического ребе, она пошла купить мацу на Песах[42], и ее поймали с этой мацой. «А, ты религиозная. Тут коммунизм. Нельзя быть религиозным…» И она была три месяца в Петропавловской тюрьме.

Еще была тетя Нюша. Они все были очень красивые, тетя Нюша уехала в Ригу и вышла замуж за богатого еврея. И, к сожалению, во время войны никто здесь не остался из Риги, никуда нельзя было ехать. Остались тетя Соня, тетя Груня и тетя Маня.

А еще я хотела рассказать про дядю Петю. Это единственный брат моей бабушки. Из всей семьи они были самые дружные: моя бабушка – самая старшая, ее брат – самый младший. Двадцать лет разницы. Почему они так дружили? Они оба были по-еврейски очень мудрые. Это была не родственная связь, а интеллектуальная. Дядя Петя работал парикмахером в военном училище недалеко от нас. И поскольку его все любили и уважали, – такой очень интеллигентный человек, очень знающий, – он получал новости, что и как. И он первым узнал, что Сталин умер. Военные с ним разговаривали: такие знания и такая информация, которой с ним делились, это… дорогого стоило, а он был неразговорчивым.

Я люблю мудрых людей. В семье никто, кроме тети Сони, не имел высшего образования, но для меня это мало значит. Я люблю жизненную мудрость. Чему люди, которые многое прошли, научились по существу? Как моя бабушка говорила: «Жизнь мучит, и жизнь учит». Вот такие измученные люди многое знают. Я иногда задумываюсь: «О чем я сожалею?» Я сожалею, что моим детям это неинтересно… Но это такое поколение. Как это поколение интернета будут слушать про Пустошку? Они же ничего не поймут. Как это технологическое поколение будет думать, что Эрмитаж – это самое прекрасное явление на свете? Или пойдет в Мариинский театр послушать самую хорошую оперу и балет… Я сначала пробовала им рассказывать, но ничего не получилось. Это просто невозможно передать. Мои дети религиозны. И это единственное, что нас объединяет, то, где мы можем быть вместе, хотя я не такая религиозная, как они.

Еще про моего второго дядю Рому. Он был моряком. И добрым человеком. У дяди Ромы и тети Гиты не было своих детей, поэтому он нас так баловал. У него была прекрасная профессия. Он работал на стекольном заводе и приносил нам разные украшения, звезды из стекла прекрасные умел делать… Он нас действительно баловал. Все, что мы хотели. Пирожное? Хорошо, пирожное. Хочешь идти туда – иди туда. Билеты – билеты. Ой, какой дядя, вау… А тетя Гита была врачом-рентгенологом.

– Ваш дедушка умер, когда маме было тринадцать лет?

– Да. Потом бабушка замуж не вышла и не думала об этом никогда. Тогда большинство оставались вдовами, занимались маленькими детьми, а потом внуками. У нее была тяжелая жизнь. Надо было выживать, с сегодня на завтра, чтобы никого не арестовали, чтобы моя мама всегда возвращалась домой вовремя. Моя мама была красивая и любила гулять с подругами. Это мой папа настоял, чтобы бабушка нас воспитывала. Моя мама бы так не сумела…

– Сколько маме вашей было лет, когда она вышла замуж?

– Я вам скажу точно. Моя мама вышла замуж в сорок шестом, то есть в двадцать четыре года.

– Как они познакомились, такие разные?

– Это для фильма, не для рассказа. Мой папа