Читать книгу "Дочь атамана - Тата Алатова"

она взяла его за руку и усадила возле себя на диване, — вы сказали, что цыганка советовала вам выторговать себя у черта, правильно? Так вот что, милый мой, вы один к этому черту, уж не знаю, существует ли он, ни за что не суйтесь. Вы ведь себя уже похоронить готовы, разве можно в таком состоянии драться за свою жизнь! Обязательно возьмите меня с собой — я вас зубами выгрызу.

— Зачем, — спросил он, ощущая безмерную усталость и опустошение внутри, — вам это нужно, Саша Александровна?

Она широко ему улыбнулась.

— Потому что я, в отличие от вас, люблю драться, — объявила Саша Александровна, снова вскочила на ноги, нетерпеливая и неусидчивая, — пойду проверю комнату и переоденусь. И не вздумайте снова играть в свое бестолковое благородство, — остановилась она в дверях, — еще раз услышу про «уеду» да «не хочу обременять», снова вас ударю, имейте в виду. Не лезьте к черту в одиночку, обещайте мне!

Гранин молчал, нипочем не желая втягивать ее в это и не зная, как обойти ложь.

— Боюсь, — произнес он осторожно, — что это частное дело…

Ее глаза яростно сверкнули, и он разозлился на себя за нерешительность.

— Воля ваша, — сказал Гранин сухо, — но я вас к черту не потащу. Уж не знаю, что вы себе вообразили, но я вполне могу постоять за себя. Не стану прятаться за юбками вздорной барышни.

— Барышня…

— Вы, Саша Александровна, — перебил он присказку про бабушку, — юная, упрямая и прекрасная. Кажется, вы поклялись своему лекарю не хвататься за шпаги? А черта бы он одобрил?

Она закусила губу, хмурясь. Похоже, вела мысленные беседы со стариком, которого уже не существовало в этом мире.

Гранин понимал ее метания, как никто. Саша Александровна вообразила себя обязанной ему своей жизнью, и он все не мог придумать, как убедить ее в обратном. Но раз уж так вышло, следовало воспользоваться этим убеждением, чтобы уберечь ее от новых опасностей.

И он не стеснялся бить в самое уязвимое место, чтобы добиться своего.

Тяжело отдуваясь, пришла Марфа Марьяновна.

— Изабелла Наумовна слегла, — сообщила она, — говорит, умаялась с выходками этой егозы.

— А письмо? — спросила Саша Александровна быстро. — Написала она?

— Какое там, — отмахнулась кормилица. — Расплакалась и решила, что ни за что не станет жаловаться молодому атаману, хоть ты корову зови погостить.

— Моя драгоценная, — растрогалась Саша Александровна и помчалась обниматься с Изабеллой Наумовной.

Гранин всю голову себе сломал, размышляя о том, что такое важное, но ненужное. Он без устали сновал по усадьбе, проверяя припасы, камень для конюшен, пристрой, где будут жить рабочие, и прочее, и прочее. К вечеру прибыла мадемуазель Вебер, испуганно прижимающая к груди нарядную пушистую муфту и недоверчиво взирающая на усадьбу. Однако стоило ей увидеть Сашу Александровну в расписной поневе и крестьянской рубахе, как она мигом обо всем забыла.

— Да как же это, — разволновалась модистка, быстро доставая портновскую ленту, — да разве ж можно! Ваша бабушка бы в обморок упала, если бы увидела вас сейчас! А вы, — тут она развернулась к Гранину, — выглядите так, будто все еще живете в прошлом веке. Посмотрите только на эти обшлага.

Вдвоем они едва уговорили мадемуазель Вебер пойти к столу, а не снимать мерки немедля.

Изабелла Наумовна явилась во всем великолепии увядающей старой девы, застрявшей в глухой деревне.

Тускло блестели жемчужные нити на открытой шее, фиолетовый бархат оттенял бледность ее кожи, а сложность прически совершенно не подходила обыкновенному домашнему вечеру.

— Боже, сколько работы, — прошептала мадемуазель Вебер себе под нос восторженно.

И тут с улицы послышалось лошадиное ржание, чьи-то голоса, Груня метнулась к окну и вдруг громко охнула:

— Батюшки!

— Что там такое? — удивилась Изабелла Наумовна.

Двери распахнулись, и вошел могучий старик с лохматой седой гривой и в длинной шубе.

— Дедушка, — прошептала Саша Александровна, взвизгнула, вскочила, опрокинув стул и бросилась на шею старику: — Дедушка!

Ужин получился сумбурным, утка перегрелась в печи, потому что Саша Александровна никак не могла успокоиться, кружила вокруг Василия Никифоровича, стреляя в него множеством быстрых вопросов: как бабушка? как дорога? не замерз ли он? знает ли папа об этом визите?

Лядов-старший отвечал коротко и степенно, и Саша Александровна встревоженно оглядывалась на Гранина. Она понимала, что дед приехал из-за ее письма про маму, и теперь страшилась ответов и нетерпеливо ожидала их.

Модистку Василий Никифорович не узнал, что было немудрено. Двадцать два года прошло, да и незачем ему было приглядываться к девчонке, носившей булавки за мадам Дюбуа.

Зато Ани его прекрасно помнила и весь ужин скромно молчала, стараясь не привлекать к себе внимания.

После десерта — яблок в меду — Василий Никифорович коротко бросил:

— Ну-с, Саша, проводи меня в мои покои.

Она снова смятенно посмотрела на Гранина, будто умоляя его не оставлять ее одну для грядущей беседы, но это было никак невозможно. И Саша Александровна, бледная и измученная размышлениями и догадками, послушно встала из-за стола.

Ночью Гранин проснулся в аду и бреду. Снилась ему умирающая под его ножом Катенька Краузе, однако не было аккуратного разреза, который он сделал, чтобы вытащить слабого младенца, — вместо этого ее чрево оказалось искромсано и истерзано, кровь текла повсюду, а с бледного лица роженицы смотрели безумные и страшные глаза валахского колдуна. Каркало воронье, и казалось: это смеется великий канцлер.

Наяву ледяной пот заливал спину, но как будто огонь терзал грудь. Шлепая босыми ступнями, Гранин выполз в холодные сени, подчерпнул в горсть покрытую тонкой коркой льда воду в ведре, жадно напился, облил себя.

Нет, далее ждать нельзя, обмирая от холода, жара и безумного колотящегося сердца, понял он.

Все это надо решить немедля, и будь что будет.

Безрассудное отчаяние стало так велико, что и неважно уже, каким выйдет итог.

Гранин глянул в окно на темную усадьбу, ночь владела безраздельно и поместьем, и всей землей. Было тихо и покойно, и казалось, что ничего плохого не может случиться в этой холодной темноте, под яркими зимними звездами.

Наспех одевшись, Гранин хотел было перекреститься на образа, но передумал, вздохнул полной грудью, успокаивая заполошное сердце, и шагнул на улицу.

Да гори оно все огнем!

Сколько можно жить и бояться?

Жить и терзаться?

Чем еще его можно покарать?