Читать книгу "Здесь живу только я - Александр Пелевин"

— Каневского!

— Германа? — Грановский улыбнулся еще шире. — Каневского? Хорошо, хорошо. Я обязательно спрошу. А вам вызову доктора. Скажите, когда вы в последний раз общались с. хм. Германом Каневским?

— Несколько дней назад, — Петр замялся.

— Хорошо. И как он, осмелюсь спросить, выглядел? Что он вам говорил?

— Перестаньте издеваться. Вы отлично знаете его. Мой хороший друг. Он посоветовал мне эту работу. Вы преподавали ему на кафедре режиссуры.

Грановский снова округлил глаза.

— Я не знаком лично ни с каким Германом Каневским.

— Режиссер! Актер! Телеведущий! Передача «Все обо всем»! — рука Петра, лежащая на ремне от винтовки, задрожала.

— Да, отличная передача. Иногда ее смотрю. Уже пять лет ее ведет замечательный Алексей Кондратьев, я знаю его по кафедре. А Германа Каневского лично не знаю. Черт, почему я не учился на психиатра?

Петр тяжело задышал и сделал шаг в сторону Грановского.

— Вы все прекрасно знаете, — медленно проговорил он. — Не надо морочить мне голову. Это мой лучший друг. Я знаю его много лет. Он порекомендовал мне работать у вас.

— Хорошо, хорошо.

Грановский снова заулыбался (какая отвратительная улыбка, подумал Петр), подошел к книжному шкафу и примерно с полминуты разглядывал его, а затем вытащил тонкую книгу с темно-синей обложкой, подошел к Петру и протянул ему ее.

— Вот. Полистайте. Мне просто интересна ваша реакция, — после этих слов он сделал несколько шагов назад и скрестил руки на груди.

Глаза Петра вдруг стали стеклянными. Он не мог отвести взгляд от обложки, на которой значилось:

КАНЕВСКИЙ ГЕРМАН СЕРГЕЕВИЧ

Ленинградская поэзия 30-х годов в лицах

Лениздат, 1955

Он открыл первую страницу: на титульном лице стояла черно-белая фотография человека, удивительно похожего на Германа, но чуть постарше, с небольшими морщинами на лбу.

Далее было оглавление: среди других малоизвестных имен значилось и имя Фейха.

Он открыл книгу на этой странице, но уже ничего не мог прочитать. Руки его затряслись, буквы перед глазами заплясали, запрыгали и сложились в огромное слово, пахнущее пылью и отсыревшей бумагой: СТРАХ.

Смородин захлопнул книгу. Крупный пот выступил на его лбу, учащенно забилось в сердце. Он поднял непонимающий взгляд на Грановского. Тот улыбался.

— Герман Каневский, известный литературный критик, близкий друг Юлиана Александровича. Умер в 1957 году. В книге о биографии Фейха, которую я давал вам почитать, тоже упоминается этот человек. А никаких других Каневских я не знаю. И очень сомневаюсь, что они существуют.

Смородин швырнул книгу на диван. Нащупал рукой дверной косяк и оперся на него. Его мысли путались.

— А эту работу, — продолжал Грановский, — вы нашли в Интернете. Вы сами мне об этом говорили. Но, видимо, уже забыли об этом. Сядьте на стул, пожалуйста. И отдайте винтовку. Впрочем, все равно тот патрон, который лежит у вас в кармане — холостой. Но не стоит шуметь.

Смородин сел на стул, но еще крепче сжал ремешок винтовки.

— Отдайте винтовку. И шинель отдайте, — тихим и вкрадчивым голосом продолжил Грановский. — И гимнастерку. И сапоги.

— И фуражку, — пробормотал Смородин.

— Да.

Что-то вспыхнуло внутри. Петр резко вскочил со стула, снял с плеча винтовку и прицелился в Грановского. Руки его по-прежнему дрожали, стучали зубы, что-то злое и страшное пульсировало в висках.

Грановский рефлекторно отшатнулся, затем успокоился, деликатно кашлянул и, снова сощурив глаза, сказал:

— Положите винтовку. Кончайте эту клоунаду. Вы даже не сможете выстрелить. Эта винтовка деактивирована. Она не стреляет боевыми патронами. Успокойтесь, пожалуйста.

— Нет, — Петр продолжил держать левой рукой винтовку, упирая ее в плечо, а правую сунул в карман шинели и нащупал там патрон.

— Если вы не прекратите это безобразие, я вызову полицию и скорую.

— Нет, — Петр достал патрон и медленно зарядил винтовку, передернув затвор.

— Вы псих. Вы чертов псих, — Грановский занервничал. — Вы не убьете меня холостым патроном. Уберите эту штуку и убирайтесь сами!

— Нет, — повторил Петр и выстрелил.

Раздался оглушающий грохот. Смородин почувствовал, как по барабанным перепонкам прошла звуковая волна, а в ноздри ударил едкий запах пороха.

Грановский открыл рот, резко отшатнулся к стене, возле которой стоял, и упал на пол, неуклюже размахивая руками.

Смородин поставил винтовку к столу, снял шинель и повесил ее на спинку стула, медленно сел на него, зевнул, придвинул поближе к себе винтовку и снова повесил ее на плечо — так надежнее. Затем он почувствовал сладкую усталость, прикрыл глаза и улыбнулся — впервые за долгое время он улыбнулся, и весь мир исчезал, как исчезает эхо после выстрела, как рассеивается дым, как растворяется запах пороха в холодном ноябрьском воздухе.

Нарастающий вой воздушной сирены разорвал воздух над городом.

Смородин разлепил глаза и поднял голову со стола, тут же наткнувшись щекой на что-то холодное: это была винтовка, которая висела на его плече.

Сирена не смолкала. Петр поднялся со стула, широко зевнул, по привычке прикрыв рот рукой, затем потянулся всем телом. Он увидел, что заснул прямо в форме, не снимая фуражки. Шинель висела на спинке стула.

Было холодно. Когда сирена на секунду умолкала, Смородин слышал, как за окном завывает ветер. Он огляделся вокруг: все в комнате было таким же, как и раньше. Грановского нигде не было.

Значит, это был сон, улыбнулся он себе. Впрочем, какая разница.

Он посмотрел в окно и увидел, как по темнеющему небу хаотично ползут лучи прожекторов противовоздушной обороны.

Огромный серебристый аэростат заграждения висел над домами, неуклюже покачиваясь.

Он опустил голову и увидел, что прямо перед ним на подоконнике лежит тонкая книга в твердом темно-красном переплете.

Крупным черным шрифтом на обложке было написано:

ЮЛИАН ФЕЙХ

ЛЕНИНГРАДСКИЕ СКАЗКИ

Лениздат, 1943

Он взял книгу в руки, открыл на первой попавшейся странице и начал читать.

Давным-давно, когда еще не было в Ленинграде Блокады, а жители еще не придумали себе время, чтобы измерять количество прожитых суток, жил в городе красный трамвай.

Каждый день он катал ленинградцев по солнечным улицам, сверкая чисто вымытыми стеклами, а по вечерам возвращался к трамвайному кольцу и засыпал до утра.