Читать книгу "География гениальности. Где и почему рождаются великие идеи - Эрик Вейнер"

Да, жуткие времена. Но при чем тут Возрождение? А вот при чем: оно не случайно расцвело во Флоренции всего лишь через два поколения после Черной смерти (так называют чумную эпидемию XIV века). Губительный мор нанес удар по существующему порядку, расшатал социальные устои. Чума породила один из важнейших факторов золотого века – нестабильность.

Проявил себя во всей красе и другой знакомый нам фактор – деньги. Чума создала «эффект наследства»: поскольку население сократилось наполовину, деньги оказались в руках меньшего числа людей. Но что делать с избытком средств? Вкладывать деньги в новые предприятия купцы опасались – и их можно понять. Удивительно другое: они решили вложиться в культуру. Хорошее искусство и редкие книги вдруг сделались «волшебным заклинанием, открывающим человеку и народу вход в элитную группу», объясняет Роберт Лопес, специалист по истории экономики. Культура стала удачной ставкой – все равно что вложить деньги в казначейские облигации.

На эту новую реальность откликнулись меценаты и мастера. Первые заказывали, а вторые создавали шедевры, от которых и сейчас, столетия спустя, захватывает дух. Ослабшее доверие к церкви (она не смогла остановить чуму) открыло дорогу гуманистам с их более светским складом ума. Всего этого не случилось бы без Черной смерти. Как и афинский золотой век не возник бы, если бы персы не разграбили и не сожгли Афины, расчистив место амбициозным стройкам Перикла. Так закон непреднамеренных последствий действует в широком масштабе.

Медичи отлично знали, как использовать неожиданно подвернувшиеся возможности. Чем только они не торговали: шелком из Китая, специями из Африки. Более же всего остального ценили они древние рукописи из Греции и Александрии. Но как обретение утраченной классики позволяет объяснить флорентийский гений?

Колыбели гениев всегда открыты новым знаниям и веяниям. Однако Флоренция была не единственным в Италии городом, имевшим к ним доступ. Он был и у других городов – но те не сумели воспользоваться им так, как флорентийцы. Почему? Что флорентийцы увидели в пожелтевших и рассыпающихся свитках, чего не заметили остальные?

За ответом на эти вопросы я решаю обратиться к источнику: посетить великую Библиотеку Лауренциана, построенную – нас это уже не удивляет – для Медичи.

Спроектированная Микеланджело, она стала, как и большинство его проектов, головной болью для всех участников. По завершении одной лишь стены он уехал в Рим, переложив руководство стройкой на плечи помощников. И все же здание – типичный Микеланджело. «Никогда еще не видано было изящества более смелого», – замечает Вазари…

– Это безумие. Даже не верится. У искусствоведов полезут глаза на лоб, – говорит Шейла Баркер, ждущая меня у входа. Она специалист по истории искусства. Изумление написано на ее лице.

– В каком смысле – хорошем или плохом? – уточняю я.

– В обоих.

Шейла – полная противоположность Юджина, если не внутренне, то по крайней мере внешне: тщательно одетая, со строгой прической и докторской степенью. Я нашел ее через компанию Context Travel – одну из немногих в Италии, обещающих портал в заповедный край прошлого.

Подобно Юджину, Шейла помешана на истории. В прошлом ей уютнее, чем в настоящем. В утро нашего знакомства она так и сияет от возбуждения: накануне, копаясь в архивах, она наткнулась на письмо Галилея. Его никто до сих пор не видел (не считая самого автора и адресата – его друга). Никто! В содержании ничего примечательного нет: Галилей пишет о том, что у него сломался телескоп и потому выдался свободный день. Однако это ничуть не испортило радостное потрясение, которое испытала Шейла при виде находки. Более того, будничный характер письма делает открытие лишь драгоценнее.

– Хоть до 100 лет доживу – а не забуду это письмо, – говорит моя собеседница. И я охотно верю ей.

Мы входим в библиотеку – и на секунду я думаю, не ошиблись ли мы местом. Обстановка больше похожа на храм. Затем замечаю книги и рукописи, прикованные к читальным рядам, как это было во времена Микеланджело.

Многие из нас любят книги. Мы ставим их на видное место. Дорожим своей библиотекой. Но если мы потеряли книгу или опрометчиво одолжили ее ненадежному знакомому, то всегда можем заменить ее новым экземпляром или заново загрузить на Kindle. В XV веке все было иначе: каждая книга была уникальной и переписанной от руки уставшими монахами.

– Сколько у вас машин? – спрашивает Шейла.

– А какое отношение это имеет…

– И все же?

– Одна. Да и та, признаться…

– В XV веке книга стоила столько, сколько сейчас машина. В относительном выражении. Можете представить себе, что значило иметь библиотеку, скажем, в сотню книг? Все равно что сейчас владеть сотней машин. Но когда в эпоху Возрождения человек имел сотню книг, его считали ученым.

– Только лишь из-за обладания книгами?

– Да, только лишь поэтому. Ведь чтобы купить книгу, чтобы понять, на что тратить деньги, нужно было ясно представлять себе ценность той или иной книги.

Теперь понятно, почему книги привязаны цепями. Гуманисты верили, что в книгах скрывается тайна жизни. Появление новой рукописи встречали с таким же энтузиазмом, с каким мы встречаем новую версию iPhone.

Козимо Медичи был не первым коллекционером книг, но зато самым амбициозным. За образец он взял Ватиканскую библиотеку и ни перед чем не останавливался в стремлении пополнить свое собрание. Но зачем были нужны ему все эти беспокойства и траты?

В качестве ответа Шейла протягивает мне трактат. Он не слишком толстый – пять или шесть листов. Но эти листы изменили мир. Произведение называется «Речь о достоинстве человека». Оно как никакой другой документ воплощает дух Возрождения. Это своего рода манифест времени. Его автор – философ Пико делла Мирандола.

Начинается оно невинно. Пико излагает иерархию живых существ: выше всех стоит Бог, затем идут ангелы, в самом низу – растения и животные. Положение человека необычно в том отношении, что Создатель не уделил ему определенного места и определенной обязанности: человек волен выбрать их сам. Все как на рейсах Southwest Airlines: свободная рассадка может обернуться как дополнительным пространством для ног, так и неприятным средним сиденьем.

– Человек может пасть до низших низин и взойти на величайшие высоты, – объясняет Шейла философию Пико. – Если он становится плохим, он очень, очень плох. Но если он возвеличивается в знании и чистоте, он выше ангелов и даже (вот она, опасная идея!) богоподобен.

– Поправьте, если я ошибаюсь… Это, часом, не ересь?

– Ересь. Текст должен гореть у вас в руках.

– Да, уже припекает.

Пропустив мимо ушей мою плоскую шутку, Шейла продолжает:

– Флоренция могла сказать: «Сын превзошел родителя. Мы заняли место Рима. У нас есть возможность управлять миром, влиять на мир, светить миру».

Лихо сказано. Подумать только: ничего бы этого не было, если бы флорентийцы не разглядели ценность в заплесневелых рукописях, привезенных издалека, а затем не увеличили эту ценность.