Читать книгу "Вишня во льду - Людмила Мартова"

– А зачем он тогда велел ей не скрывать их связи? – спросил Дорошина Эдик Киреев, с которым он поделился своими сомнениями.

– Чтобы отвести подозрения.

– Ой, не знаю, – усомнился Эдик. – Слишком примитивно, чтобы быть правдой. В одном ты прав. Встречаться с ним действительно надо. В таком деле, как твое, из одного клубка торчит сто концов ниток. За один потянешь, а он раз – и оборвется. За второй – тоже ни к чему не придешь, но рано или поздно нужный кончик найдется.

– Это же какое огромное терпение нужно иметь, чтобы заниматься вашей работой, – сказала вдруг Елена. – Я же знаю, многие картины в розыске находятся десятки лет. Кропотливо тянуть за разные ниточки, которые обрываются прямо в руках без всякой надежды на скорый результат, непросто. Думаю, что многие люди не выдерживают долго, ломаются и уходят, а вы, Виктор Сергеевич, остались. Почему?

– Не знаю. – Дорошин пожал плечами. – Характер такой, наверное. Я в детстве всегда помогал маме ягоды перебирать. Дед с отцом и дядей Колей в лес ездили и на болота тоже. За клюквой, брусникой, черникой, морошкой. Привозили ведра и туеса, а мама с бабушкой садились все это перебирать и чистить. И я всегда им помогал. Меня монотонная работа не раздражала ни капли. Сидишь, дело делаешь, а голова свободная. Можно думать о чем хочешь. Мама все удивлялась. Говорила, что девчонок обычно не заставишь ягоды чистить, а я запросто. И гречку мне подсовывала перед варкой. Сама не любила ее перебирать, а я соглашался.

– Не удивлюсь, если узнаю, что вы увлекаетесь вышивкой, – сказала Елена. – Такая же монотонная работа, требующая внимательности и сосредоточенности.

– Нет, вышивкой я не увлекаюсь, – засмеялся Дорошин, – хотя признаюсь, что до недавнего времени у меня было одно не очень мужское хобби. Я шил кукол.

– Что ты делал? – вытаращил глаза Эдик.

– Кукол шил. И не смотри ты на меня так, ей-богу! Это как в детстве гречку перебирать. Руки заняты, головой вроде думаешь, какие нитки подобрать, какие глаза пришить, какой наряд сварганить, но при этом мозги так прочищаются, что решение самой сложной задачи вдруг приходит вмиг, само по себе.

– И много у вас кукол? – заинтересованно спросила Елена.

– Да штук двадцать-тридцать. Я этим начал заниматься, как сын подрос. Сначала мы с ним модели клеили. Фрегаты, самолеты… Потом он стал старше, и ему это перестало быть интересно, а у меня в одиночку не пошло. Да и дорогое это удовольствие, если честно. С куклами как-то проще. Я лет восемь, наверное, этим занимался.

– А сейчас бросили?

– Да не то чтобы бросил. Сейчас я все свободное время на дом трачу. Тут приколоти, там проведи, тут отмерь, там отрежь. Года на два мне занятий точно хватит, а дальше – как пойдет.

– Господи, сколько лет я тебя знаю, а ты все еще открываешься для меня каждый раз с новой стороны, – простонал Эдик. – Нет, барышня, я вам доложу, это уникальный человек, совершенно уникальный! И дело тут вовсе не в куклах, конечно. А может, и в куклах. Вы видели, какой он каталог пропавших икон создал? Это же чудо, а не каталог. Такого ни в одной области, кроме вашей, нет. Полное собрание пропавших сочинений. Он же каждую церковь прошел, практически в каждой деревне с жителями поговорил. Там такие подробные описания, которые в государственных музеях нечасто встретишь.

– Да ладно тебе, захвалил совсем, – пробормотал отчаянно покрасневший Дорошин. Отчего-то ему было очень приятно, что друг говорит все это именно при Золотаревой. Почему-то при ней ему хотелось казаться лучше. Наверное, оттого, что ею так дорожила «его старуха», Мария Викентьевна Склонская.

– И ничего я не захвалил, – запальчиво вскричал Эдик. – Вы мне лучше скажите, барышня, он вам про Дуниловскую икону рассказывал? Вот где работа была проделана огромная, так это там! И в этой истории он во всей красе себя проявил.

– Нет, не рассказывал, – воскликнула Елена, лицо которой выражало искреннюю заинтересованность. – Эдуард, расскажите, пожалуйста, мне правда очень интересно.

И Эдик, отмахнувшись от пытавшегося что-то возразить Дорошина, начал неспешный рассказ.

Когда Виктор Дорошин еще был не полковником, а только начинающим свою служебную деятельность молоденьким лейтенантом, только что пришедшим в отдел по розыску пропавшего антиквариата и предметов искусства, он действительно много ездил по области, разговаривал со священнослужителями, изучал сохранившиеся иконостасы, читал специальную литературу, пытаясь с присущей ему дотошностью разобраться в деле, которым собирался заниматься.

Случай свел его с отцом Алексеем, настоятелем храма в Никольской Слободе, человеком прогрессивным и образованным. За год он дал Дорошину столько, сколько тот не получил бы и за пять лет учебы в самом лучшем университете. Разговоры с отцом Алексеем были для совершенно ненабожного Дорошина сродни глотку чистой ледяной воды из родника, поэтому и выкраивал он каждую свободную минуту, чтобы съездить в Слободу.

Выдерживал ссоры с женой, которой это, естественно, не нравилось. Прыгал в машину, заезжал в магазин на окраине Слободы, чтобы купить несколько буханок хлеба, сахар, чай и тушенку, которыми отец Алексей подкармливал пригревшихся при храме бездомных, и часами сидел в небольшом деревянном домике при церкви, в которой жил настоятель Никольского храма, слушал его неспешные рассказы, прихлебывая горячий чай вприкуску с корочкой черного хлеба, и было ему так вкусно и так интересно, что он забывал обо всем на свете.

Отец Алексей родился и вырос в Москве. Родители у него были людьми известными и состоятельными. Отец – кинорежиссер, снимавший по заказу фильмы про советские стройки и Героев Социалистического Труда, мать – актриса, не очень известная широкой публике, но все-таки регулярно снимающаяся в кино благодаря связям мужа.

Родителей маленький Леша почти не видел, воспитывала его бабушка, мать отца, набожная и тихая женщина. Втайне от партийного сына она окрестила мальчика и иногда, взяв с него слово держать их походы в тайне, водила его в церковь. Когда Алексею исполнилось шестнадцать, он ободрал обои в своей комнате и на одной стене нарисовал большой портрет Джона Леннона, а на другой – Богоматерь во весь рост. Представление о том, каким должно быть изображение, шло откуда-то изнутри.

Родителей его поступок вверг в шок. Они пытались грозить всевозможными карами, требуя убрать «наскальную живопись» и своими руками поклеить обои взамен поруганных, но Алексей стоял насмерть. Уже тогда внутри этого тихого человека скрывалась недюжинная сила духа, перед которой родители были вынуждены отступить.

Учился он блестяще, после школы легко поступил на факультет международной журналистики в МГИМО, говорил на двух языках и пользовался большим успехом у московских девушек, поскольку слыл завидным женихом с богатыми карьерными перспективами.

Однако в середине второго курса Алексей бросил институт и ушел в армию, а вернувшись через два года, поступил во ВГИК.

– Против генов не попрешь, – сказала тогда мать, смирившаяся с тем, что обуздать сына у нее вряд ли получится.