Читать книгу "Все наши ложные "сегодня" - Элан Мэстай"

Пожалуй, вы правы. Изменив историю до своего рождения, я не должен был иметь возможности родиться.

Но я появился на свет.

Но я – так называемый временной якорь. Факт моего существования деформировал хронологию, чтобы гарантировать мое же существование (что-то я повторяюсь, не завязнуть бы в терминах…). Независимо от того, какой могла быть траектория событий без меня, последующие события сложились так, чтобы я появился здесь, точно так же, как я имелся там. Чисто теоретически я сам стал невольным доказательством того, что подобная вероятность вполне реальна.

Я предлагаю именовать ее темпоральным сопротивлением.

При всей насыщенности разнообразными событиями периода между 11 июля 1965 года и 2 октября 1983 года, квантовая вероятность потребовала, чтобы мои отец и мать были точно теми же, кем были, и вступили в брак, чтобы в конце концов зачать меня.

Всем остальным, родившимся после 11 июля 1965 года, повезло меньше. Цепная реакция началась не сразу. Эффект совершенной мною деформации не коснулся графика рождения многих миллионов людей. Но к 2016 году родились миллиарды младенцев, которые вовсе не должны были появиться на свет, а миллиарды тех, кто, напротив, должен был жить, так и не появились.

Я лично стал причиной не только смерти, но и небытия миллиардов. Благодаря мне мир увидели другие миллиарды, но от этого мне и сейчас не становится легче. Моя эмоциональная поддержка на стороне проигравших.

Не хочу показаться циничным, но ведь для моего преступления даже нет названия. Хроноцид? Изобретение необычного научно-фантастического термина лишь замаскирует необъятность свершившегося. Бывают явления, не поддающиеся определению и измерению.

В промежутке между 1965-м и 2016 годами родились четыре миллиарда человек. Замечу, что в моем мире это число приближалось к трем миллиардам, поскольку у нас эффективнее осуществлялся контроль над рождаемостью, слабее влияние религии и с развлечениями получше. Однако много жизней как бы балансируют между бытием и небытием, потому что на этом воспаленном пузыре – на миллиард больше народу, чем нужно. Вот она – реальная катастрофа для экосистемы! Складывается впечатление, что Земля может выдержать определенный тоннаж – чтобы родился один индивид, кто-то должен умереть, а ради всего человечества в утиль идут другие виды и формы жизни.

Я не желал этого, и мне некого винить. Даже моего отца. Теперь мне ясно, что я утратил способность мыслить, потому что всегда имел возможность обвинить моего батюшку во всем дурном, что случалось в моей жизни. Такова моя, так сказать, суперспособность.

И я не могу взвалить на него ужас содеянного или невозможность по-настоящему осознать случившееся. Какими бы ни были кармический вес или моральные последствия, долг лежит исключительно на мне.

Значит, мне надо признать его, когда придет время расплаты. Бытие – не то, чем можно манкировать.

65

Между прочим, никакого фантастического романа нет, понятно? Джон никогда в жизни не писал ничего, что можно было бы отнести к жанру романистики. Конечно, существуют его личные заметки – множество исписанных от руки страниц в молескиновом альбоме (откровенно говоря, мне они кажутся довольно претенциозными). Хотя, возможно, это своеобразная защитная реакция, потому что мой почерк никуда не годится. В моем мире никто не пишет от руки. Данное умение не относится к тем важным навыкам, которым обучают в школе. То есть я умею писать, но мне никогда не требовалось сжимать в пальцах карандаш.

В больнице это привело к серьезным трудностям. Врачи подвергли меня стандартному когнитивному тесту, в ходе которого я должен был писать всякие слова под диктовку, а потом результат сравнивали с давними образцами моего почерка. Он даже отдаленно не напоминал мои теперешние каракули. Мои неуверенные закорючки настолько сильно отличались от каллиграфических букв архитектора Джона, что медики твердо решили: бедняга перенес инсульт.

В итоге я был вынужден пройти целую серию когнитивных тестов и медицинских осмотров, которые ничего не выявили, кроме необходимости провести дополнительную серию бесполезных тестов и анализов. Результаты породили лишь множество бесед полушепотом, в которых совершенно некстати использовался медицинский жаргон. Постепенно лица врачей омрачились и приняли озабоченное выражение…

Мне удалось вырваться из заколдованного круга, придумав превосходное решение, ради которого я целый день учился писать, как Джон. Во время очередной проверки моя мимикрия оказалась вполне удовлетворительной, и все вздохнули спокойно.

Зато я кое-что понял о здешних медиках – они в основном и понятия не имеют, что происходит с пациентом, если он хоть немного не вписывается в рамки заданных стандартов. Любое несущественное отклонение может ввести их в ступор, однако они, естественно, никогда не признаются в своей слабости. Наверное, в медицинских институтах специально учат безупречной выдержке, хотя внутри тебя все сжимается от страха или кипит. Ну а мудреный клинический жаргон помогает наводить туману и производит впечатление на профана. Что ж, пациентам и их родственникам приходится несладко!

А когда я научился имитировать собственный почерк, они так обрадовались, что сразу объявили меня выздоровевшим. Оно и понятно, ведь медикам не нужно было искать ответ, лежавший за пределами их средневековых возможностей.

После того как я обрел свободу, родители отвезли меня на стройплощадку. Оттуда мы отправились ко мне домой. Мы ехали в автомобиле – он работает при помощи двигателя внутреннего сгорания, жрет очищенную нефть и вдобавок катится на пневматических шинах по дорогам, сделанным из асфальта и камня.

Моя квартира находится в узком небоскребе: из ее окон, продирая взор сквозь добрую дюжину таких же башен, можно разглядеть кусок озера Онтарио. Живу я высоко, так что скоростная дорога, которая находится неподалеку от квартала и вьется по эстакаде, не должна мне чрезмерно досаждать.

Между прочим, в моем жилище – множество окон из стекла. Представляете, из расплавленного песка, а не полиморфной смолы. Они не имеют иных достоинств, кроме способности пропускать в помещение свет и позволять видеть то, что находится снаружи. Есть здесь и устройство, смахивающее на паровой двигатель Викторианской эпохи, думаю, оно предназначено для приготовления кофе. Стены и пол холостяцкой берлоги окрашены в серый цвет различных оттенков. Комнаты обставлены низкой темной деревянной мебелью угловатых форм, что еще больше подчеркивает высоту потолка. Я думаю, что такой стиль должен производить впечатление на женщин, но мне он кажется пошлым. Во мне рождается быстро укрепляющееся подозрение, что Джон Баррен – бабник, и я злюсь на него (или на себя?).

Возле одной из стен красуется массивный стеллаж, который ломится от сотен старых книг, расставленных симметричными рядами и колоннами. Я скольжу взглядом по корешкам – это дешевые научно-фантастические сборники пятидесятых годов прошлого века. Чтиво упаковано в безвкусно оформленные мягкие обложки, на которых изображены авантюристы с квадратными подбородками, пышногрудые красавицы, роботы, лучевые пистолеты, космические корабли и реактивные ранцы. Я смотрю на фальшивое святилище своего утраченного мира, и мне безумно хочется вмазать Джону по физиономии.