Читать книгу "Пожарский - Дмитрий Володихин"

Кавалерия Пожарского столкнулась с поляками у Новодевичьего монастыря. Гетман ввел в бой крупные силы, и русская конница отступила, но зацепилась за острожки. Здесь Ходкевич бросил в наступление резервы. Тем не менее сбить земцев с занимаемой позиции гетман не сумел. Как сообщает летопись, «гетман… наступал всеми людьми, князь же Дмитрий и все воеводы, которые с ним пришли с ратными людьми, не могли против гетмана выстоять конными людьми, и повелели всей рати сойти с коней, и начали биться пешими; едва за руки не брались между собой, едва против них выстаивая»[158].

С этого момента серьезные проблемы начались у Ходкевича. Свинцовый град из стрелецких пищалей сбивал с коней гордых его гусар в тяжелых блистающих латах. Обливаясь кровью, выпуская последний глоток воздуха из уст, рыцари Ходкевича перед смертью целовали пыльную московскую землю, которую так хотел приобрести их король!

Вскоре гетман и сам был вынужден спешить кавалерию, а вместе с нею бросить в дело пехоту. «Бысть бой под Новым под Девичим монастырем с полки князя Дмитрея Михайловича Пожарсково. И сперва литовские конные роты руских людей потеснили, потом же многими пешими людьми приходили на станы приступом и билися с утра и до вечера…» — пишет Авраамий Палицын.

С точки зрения самих поляков, сражение развивалось успешно. Польский офицер Иосиф Будило со стен Кремля гордо любовался решительным прорывом Ходкевича: «Гетман великого княжества Литовского дождался от короля лишь небольшого вспомогательного войска, потому что ему прислали только 16 хоругвей пехоты, хотя знали о движении русских на Москву. Но как человек храбрый, он пришел к столице, чтобы помочь осажденным и доставить им продовольствие. Русские, выстроившись, вышли против него и, разместив у своих лагерей по рвам пехоту, дожидались его. Гетман, воодушевившись храбростию, приказал всей небольшой своей коннице сразиться с ними. Силы были не равные, потому что у гетмана конницы было несколько сот человек, а у русских несколько десятков тысяч; но так как польская пехота, которой было 1500 человек,[159] храбро помогала коннице, то конница тем смелее действовала. Наши сломали громадные силы русских и втоптали их в реку Москву, так что те принуждены были прыгать с берегов в воду; иные из них бежали мимо своего лагеря, иные насилу удерживались в таборах. Наши, преследуя их, врывались в самые таборы и поражали русских выстрелами».[160] Однако… тут вышла заминка. Как только русские укрепились в «таборах», почувствовали защиту недавно срубленных острожных стен, как только начался рукопашный бой за удобно устроенные позиции, поляки потеряли свой шанс. Их яростное наступление затормозилось.

Польский гарнизон Кремля бросался на вылазки, пытаясь помочь прорыву гетмана. Но, как выяснилось, именно таких ходов от интервентов и ждали. Кремль и Китай-город давно были окружены древоземляными укреплениями земцев. Русские дозоры не дремали. Поэтому, когда польско-литовские ратники выплеснулись из ворот, их встретил шквал пуль и стрел. Оккупантов беспощадно расстреливали издалека и в упор. Тех, кто добегал до русских позиций, встречали копьями, саблями и топорами. Волна атакующих, обессилев, откатывалась назад, под защиту стен. На московских деревянных мостовых оставались груды польских тел. Брошенные знамена доставались стрельцам. В тот день вражеский гарнизон Кремля понес тяжелейшие потери, не добившись успеха. Трое польских офицеров сложили головы в бесплодных атаках на укрепления земцев.

Эта победа ополченцев не позволила неприятелю переломить ход битвы ударом в тыл.

Будило, помня страшное поражение своих солдат, пишет какие-то несуразные вещи. Он пытается оправдать неудачу, постигшую кремлевские роты на вылазках, тем, что от голода бойцы утратили силы: «Осажденные, желая разделить русское войско, сделали тоже вылазку против Алексеевской башни и против Чертольских ворот, но русские, имея большое число стрельцов, хорошо укрепили эти места, и отразили осажденных с не малою потерею для этих бедных. Русские, наевшись хлеба, были сильнее наших, которые шатались от дуновения ветра. Только шляхетное благородство могло побудить их решиться на эту вылазку, чтобы показать своему вождю гетману и своему государю королю, что для блага отечества они всегда готовы умереть. В то время несчастные осажденные понесли такой урон, как никогда. Когда они ели хлеб, русские никогда не были для них так страшны и сильны; всегда они на вылазках поражали русских, вгоняли в таборы и, устрояя засады, хватали русских из таборов, как грибы; но когда не стало хлеба и голод усиливался, в то время не только ноги, но и руки отказывались служить; тогда русским легко было бить [поляка], совсем обессилевшего, не могущего ходить, бессильного даже уходить»[161]. Ну да, сытый поляк, очевидно, превращался в терминатора!

Причина относительно легкого отражения польских атак — совершенно другая. Если в польско-литовской воинской среде хватало храбрецов, то людей думающих, одаренных тактиков оказалось недостаточно. И теперь осажденные расплачивались за тяжелые ошибки собственного офицерского корпуса.

Во-первых, плохая физическая форма солдат никогда не сваливается с неба сама собой. Она является результатом тактических просчетов. Поляки сами загнали себя на изолированную позицию. Они располагали изрядными силами и могли удержать один из секторов огромного города. По нему, как по коридору, Ходкевич прошел бы со своими обозами без потерь. Но такой коридор надо специально организовывать, надо укреплять, т. е. рыть такие же окопы, строить такие же острожки, какие русские ополченцы сооружали в мгновение ока. В конце концов, надо постоянно дежурить в этих укреплениях, вести тактическую игру в атаки и контратаки, маневрировать резервами. Но для гордого шляхетского воинства оказалось удобнее запереться в Кремле и там бездумно истреблять съестные припасы. Вот прибудет гетман, гетман нам поможет! Паны Гонсевский и Струсь возглавляли поляков, засевших в Москве. Лично они, и никто другой, — «авторы» ленивой и бездеятельной тактики осажденных.

Вот характерные места из записок поляка Самуила Маскевича. По ним очень хорошо видно, сколь беспечно вели себя вожди польского «рыцарства» в Москве: «31 мая [1611]… в третий день по отправлении челяди с паном Сапегою, пришла весть, что к нам идет пан гетман Великого княжества Литовского Иероним Ходкевич: он был в то время еще под Печорами на границе Лифляндской, в 80 милях от столицы. Эта весть так обрадовала нас, что наши вздумали звонить во все колокола, коих в Москве множество, с пушечною и ружейною пальбою, и тем обнаружили свое бессилие: по удалении челяди, нас не много являлось на стенах, да и выстрелы были редки. Неприятель заметил нашу слабость, и в ту же ночь, лишь только умолкло наше ликование, за час до рассвета, пошел на приступ… Была в Белой стене башня, первая от Китая-города: она могла сильно вредить нам, если бы досталась неприятелю; а находясь в наших руках, не менее беспокоила и москвитян: она была для них как соль для глаз. Мы заняли ее целою ротою Бобовского, из 400 всадников. На эту башню прежде всего устремились москвитяне, когда наши вовсе не ожидали приступа, и овладев ею без труда, на нас обратили наши орудия, запасшись своим порохом и ядрами. В ту же минуту явился здесь пан Гонсевский: видя, сколь гибельна может быть для нас потеря этой башни, он убеждал товарищество и роту Млоцкого снова овладеть ею. Наши и сами знали всю важность такой потери; посему охотно и решительно, с одними саблями в руках, бросились по стене на русских; путь был так тесен, что едва двое могли идти рядом: наши добрались до башни, изрубили засевших врагов и овладели ею, захватив сверх того несколько бочонков неприятельского пороха. Мы лишились в сем деле убитыми двух храбрых товарищей Дудзинского и Никодима Добровницкого… Потеряв башню, Москвитяне обратились на другую сторону, к Кремлю многочисленною толпою, чрез Белый город. Половина его была в наших руках от Тверских ворот до Крым-города со всеми башнями и воротами; они шли с намерением отнять у нас весь Белый-город и скоро достигли своей цели от нашей слабости: встретясь с ними неожиданно, мы должны были вступить в бой почти без оружия, как стояли на стене. Хоругви спешат выстроиться, а в каждой не более 20, много 30 человек. Посылаем за доспехами и тут же вооружаемся; но теперь поздно. Неприятель уже везде, на воротах, на башнях; мы бежим в крепость, преследуемые бесчисленным множеством до самых ворот Кремлевских. Кто не успевал попасть с нами в крепость, оставался в руках врагов. Никольские ворота, первые после Тверских, были заняты тремя сотнями наших Немцев; а Тверские, вместе с стеною до самой башни… находились в руках москвитян, которые здесь и лагерь свой имели, отделяясь от нас только стеною; на другой же стороне, от Никольских ворот до самого Кремля, вся стена была в нашей власти. К сим-то Никольским воротам москвитяне обратились с приступом; мы только смотрели на оборону наших немцев, не имея средств помочь им; еще они могли бы отбиться; но им недостало пороху, коего была одна бочка; истратив все снаряды, они стали обороняться каменьями и кирпичами. Враги взяли их почти голыми руками на честное слово, и хотя привели в лагерь живыми, но там одним свернули шею, а других потопили. Та же участь постигла и прочие башни, еще менее укрепленные…» И еще: «Для лучшей безопасности, мы решились поставить острог против Тверских ворот, занятых москвитянами, которые оттуда нас тревожили. Можно было бы сделать его ночью без вреда себе; но чтобы доказать презрение к Русским, мы принялись за работу 21 июля [1611] среди белого дня. Это затеял Борковский, думавший устрашить врагов своими немцами, коих взял с собою не более 200 человек. Русские сделали сильную вылазку из лагеря и всех немцев захватили; а Борковский бежал». И — апофеоз: «Казацкий ротмистр Рудницкий избрал для себя жилищем пустой склеп в цейхгаузе, служивши пороховым погребом, и велел слуге принести свечу, чтобы осмотреть, можно ли разводить там огонь, ибо становилось уже холодно; лишь только упала искра на землю, мигом взорвало весь склеп: на полу находилось пороху без малого на пядень; его складывали туда более ста лет и с тех пор, как построен цейхгауз, никогда погребов не чистили. Этим взрывом выбросило всех бывших там людей, числом 18; самого Рудницкого так истерзало, что нельзя было собрать членов его»[162]. Кто-то стоит на стене без оружия и доспехов, кто-то легко подставляет под удар 200 бойцов, а кто-то жжет свечи в пороховом погребе… Похоже, командованию поляков было не до организации серьезной боевой работы.