Читать книгу "История леса. Взгляд из Германии - Хансйорг Кюстер"

Но непосредственным следствием интереса знати к охоте было нечто другое. Двойное лесопользование, – с одной стороны, князья с их правом на охоту, с другой стороны, крестьяне – порождало постоянные конфликты. Охота проводится не совсем в лесу, но скорее со стороны опушек: охотник ждет в засаде на краю леса, откуда ему хорошо видны окрестности. Животные, на которых охотятся, тоже не совсем «лесные»: хотя они и заходят в лесные укрытия, однако куда охотнее кормятся на хлебных полях. Когда Центральная Европа представляла собой сплошную лесную территорию, там почти не было косуль и зайцев; эти виды стали массовыми именно в культурном ландшафте с его мозаикой леса и открытых, богатых кормом для дичи пространств. Охота была светским мероприятием и проводилась с большим размахом, обычно собиралась большая группа егерей и загонщиков со свитой и сопровождением, на лошадях, с собаками. Толпы всадников и собачьих свор мчались напролом по полям и лугам, не обращая ни малейшего внимания на наносимый ими ущерб. Вдобавок в качестве загонщиков часто должны были выступать сами крестьяне, невольно участвуя в разорении собственных угодий. Кроме того, благородные охотники часто увлекались разведением животных специально для охоты, так что численность дичи во многих форстах заметно возрастала. Тогда на полях кормилось еще больше животных, а охота, организуемая каждые несколько лет, принимала и вовсе грандиозные масштабы, ведь в штреку[65] можно было выложить еще больше добычи. Князья соревновались друг с другом, каждый хотел добыть как можно больше дичи с помощью арбалета, ружья или рогатины.

Крестьяне в свою очередь не оставались в долгу. Несмотря на строгие предписания, постоянно издаваемые с раннего Средневековья, в господских лесах процветало браконьерство. Может быть, у крестьян оскудевали запасы продовольствия, а может быть, они мстили за потравы, причиняемые им многочисленной дичью[66]. Браконьер – это ни в коем случае не мелкокриминальный элемент, жаждущий пополнить свой рацион деликатесной дичью. Браконьерство каралось строжайшим образом, провинившийся часто отвечал за него головой. Столь жестокое преследование еще сильнее разжигало и без того сильное негодование крестьян. Считается, что возмущение против охотничьих привилегий стало одной из причин Крестьянской войны 1525 года.

Многие форсты специально обустраивали для охоты[67]. Строили охотничьи дворцы. Многие из крупных дворцовых ансамблей, принадлежавших суверенам, которые обладали абсолютной властью, и построенных по образцу Версальского дворца, исходно были охотничьими, например, дворец Дурлаха в Карлсруэ, Амалиенбург под Мюнхеном, Клеменсверт в Эмсланде или Морицбург под Дрезденом. Участки форстов огораживали, превращая в зоологические сады, чтобы сберечь дичь для будущего пышного охотничьего действа. Иногда в зоосады перед охотой сгоняли дичь из нескольких лесов и форстов. Из граба и других пород создавали живые изгороди. По проходам между ними гнали дичь, а в конце устанавливали петли, выкапывали ловчие ямы или ставили сети. Иногда дичь загоняли в небольшой водоем, вокруг которого стояли охотники с собаками. Для ловли водоплавающих птиц ставили сети особой конструкции – утиные ловушки. Птиц подманивали (обычно с помощью манной птицы) в окруженную кустами узкую протоку, где начиналась сеть. К концу сеть сужалась, и птицу легко было поймать.

Как бы ни проводились княжеские охоты, они всегда были помпезными, шумными светскими мероприятиями, в кулуарах которых зачастую творилась «большая политика». На охоте политик получит замечательно ценные знания о социальном поведении своего партнера или визави, важное дипломатическое замечание промелькнет здесь легко, как бы между прочим. Знатным охотникам требовалось все меньше навыков и умений для участия в действе. При хорошей организации охоты им часто оставалось только держать оружие и в нужный момент стрелять. Истинными мастерами своего дела становились служащие форстов и загонщики. Они должны были следить за тем, чтобы дичь выбегала к хозяевам и их гостям прямо под выстрел арбалета или ружья. При этом нужно было выполнить волю хозяина, кому именно из охотников полагалось застрелить больше дичи – господину или, в качестве особой чести, его гостю.

Многие землевладельцы поддерживали свои форсты не только ради охотничьих традиций и сохранения природы. Все яснее осознавалось, что лес в частном владении – большая ценность, достойная бережного отношения. В позднее Средневековье некоторые князья стремились к расширению своих форстов. Происходило это за счет опустевших деревень.

Феномен опустевших деревень (Verwüstungen)[68] часто связывают с чумой, безжалостно бушевавшей в Европе главным образом в середине XIV века, или с войнами – Крестьянской и Тридцатилетней. Может быть, это и так, но не обязательно. Как раз в XIV веке сильно выросло число городов, а в уже существующих, несмотря даже на чуму, значительно увеличилось население. Многие из них располагались рядом с замками или дворцами землевладельцев. Города превращались в промышленные центры, сулившие людям работу, благосостояние и свободу. Поэтому, возможно, многие деревни в Средние века приходили в запустение только потому, что их жителей манили к себе города. Там они освобождались от крестьянских повинностей и оброка, могли получить гражданские права, недоступные для жителей деревень. У землевладельцев была, безусловно, своя заинтересованность в том, чтобы их подданные покидали деревни. При отказе от заселения части деревень и прекращении земледелия на относящихся к ним общинных землях землевладельцы могли расширять площади своих форстов. Так, епископ Бамберга, осуществлявший княжескую власть на своей территории, препятствовал повторному заселению заброшенных деревень, то же было и в Рейнхардсвальде под Касселем. Росла площадь форстов под Вюрцбургом, Геттингеном, Дессау, Магдебургом и во многих иных местах. Остатки церквей и жилых домов, перекрестки дорог, места работы углежогов, поля с характерным выпуклым профилем, полевые межи, затянутые сегодня лесом, рассказывают нам о том, что культурный ландшафт в этих местах выглядел когда-то совсем иначе.