Читать книгу "Бунт на «Баунти» - Джон Бойн"

– Если б я встретил его нынче на улице, – мог ответить другой, – я бы смело плюнул ему в рожу, а после сказал:

«Прошу прощения, сэр, сожалею, но я вас не заметил».

И всегда находился еще один, третий, сидевший за тем же столом, но пивший меньше своих товарищей, – и он, покачивая головой, высказывался голосом до того негромким, что расслышать его я мог, лишь высунув голову в окно и напрягши слух.

– Если бы я встретил сейчас вонючего ублюдка, капитана Такого-то, – говорил он, – а поверьте мне, парни, придет день и наши пути пересекутся еще раз, я вспорол бы его ножом от брюха до глотки и отрезал ему язык. А перед тем как оставить его истекать кровью в канаве, запихал бы ему в пасть кошку-девятихвостку.

Меня, мальчишку, такие разговоры волновали, и сильно, и я вбил себе в голову, что капитан каждого фрегата Его Величества – чудовище, до крайности жестокое и внушающее тем, кто служит под его началом, такую ненависть, что остается только дивиться, как ему удается, проведя в море годы, вернуться домой живым. Вот почему я поначалу побаивался капитана Вильяма Блая. Ведь что мне было известно о капитанах вообще, помимо услышанного от пьяных в стельку, недовольных матросов? Но, разумеется, с ходом месяцев я обнаружил, что он нисколько не похож на человека, которого я ожидал увидеть, и попытался понять, повезло ли мне получить в хозяева единственного на весь флот капитана или те матросы привирали и капитаны – они все такие. Возможно, думал я, дурными людьми были как раз матросы. Так или иначе, я проникался к капитану Блаю все большей приязнью и уважением и, продолжая держать на него обиду за унижение, которому подвергся при переходе экватора, думал, что когда настанет день и наши пути разойдутся – а не разойтись они не могли, поскольку ничто не заставило бы меня возвратиться в Англию, – мне будет грустно проститься с ним.

Его заботу о гигиене на борту корабля стоило видеть, ибо никогда еще в истории христианского мира не было человека, обращавшего такое внимание на телесную чистоту. Раз за разом он строил команду на палубе и проверял ногти матросов, не грязны ли, и каждому, кто не удосуживался очистить свои, приходилось оттирать их в бадейке с водой до тех пор, пока пальцы его не становились под полуденным солнцем такими красными, точно с них слезла кожа. Колени матросов – да что там, и мои порою тоже – покрывались волдырями, столько времени мы проводили, ползая на них со щетками по палубе и отчищая ее, однако капитан твердил, что лишенный пятнышка корабль будет хранить нас в добром здравии и сотворит наше плавание успешным, что и было его единственной и истинной целью. А в тот вечер, когда мистер Эльфинстоун поинтересовался у него за обедом, правда ли, что капитан Кук обеззараживал палубу с помощью уксуса, наш капитан воскликнул, что так оно и было, а затем, устыдившись, судя по лицу его, своей забывчивости, потребовал, чтобы до истечения часа то же самое было проделано и у нас. Но если капитан и гордился чем-то превыше всего – а его письмо к жене, которое я, к стыду моему, прочитал, подтверждало это, – так тем, что за месяцы нашего отсутствия на родных берегах ни одного из членов команды не выпороли. Да, конечно, случалось, что на борту нарастало напряжение, и почти каждый день можно было услышать, как офицер приказывает матросу пошевеливаться, не то он, офицер, покажет ему, матросу, где раки зимуют, однако с тех пор, как мы в канун Рождества вышли из Спитхеда, никого еще не выпороли и палками не побили, и я очень хорошо знал: капитан надеется, что такое положение сохранится до поры, когда мы – они то есть – возвратимся в Англию, на какую бы дату это возвращение ни пришлось.

И потому не удивился, поняв по его лицу – в день, когда мы прошли 47-ю широту, – что он разочарован и опечален, поскольку весь экипаж вызвали на палубу, где должен был предстать перед судом Мэттью Квинталь.

Следует сказать: Спасителю ведомо, что я никогда не был жестоким мальчиком. Разумеется, я поучаствовал в положенном числе драк с моими братьями, но то были сущие пустяки: сначала обмен обидными словами, потом затрещинами, а потом мы катались по полу, молотя друг друга руками и ногами, – да и с этим быстро заканчивали, увидев, сколько удовольствия доставляем мистеру Льюису. Тот, бывало, усаживался у очага и провожал нас обезумелым взглядом, квохча, как старая ведьма, и покрикивая: «Правильно, Тернстайл, врежь ему!» или «Никакой пощады, Майкл Джонс, тяни его за нос да дери уши!» Мы с братьями дрались, конечно дрались, но для себя, а не для его забавы, и, когда он вмешивался, вставали, обменивались рукопожатиями, объявляли друг друга молодчинами и уходили, обняв один другого за плечи. И я был рад, что этим все и кончалось, потому как драк не люблю, а наблюдая за страданиями людей, радости не испытываю.

Но Мэттью Квинталь? Боже милостивый, глядя на него, поставленного перед командой, чтобы он ответил на обвинения, от которых, знал я, отпереться ему нечем, трудно было не испытывать удовольствия, поскольку из моряков «Баунти» он нравился мне меньше всех, а страх внушал наибольший. Почему? Да потому что я знал его раньше, вот почему.

Согласен, поворот неожиданный. Я исписал уже столько страниц, а о прежнем моем знакомстве с одним из тех, кто плыл на нашей развеселой посудине, поведать не удосужился? Ну, я не был таким уж нечестным, как вы могли бы подумать, поскольку, говоря о моем знакомстве с Квинталем, подразумевал знакомство с людьми такого пошиба. Я видел по его глазам, по тому, как он наблюдал за мной, что настанет миг – и ему захочется получить от меня то, к чему меня принуждали когда-то и в чем я никогда больше участвовать не желал.

Куда бы я ни направлялся, я ощущал на себе его взгляд. Если я был на палубе, оттирая ее, или, быть может, изучая паруса и управление ими (я занимался и этим), или присматриваясь к работе штурмана, то чувствовал, как глаза Квинталя прожигают мне спину. А штормовыми ночами, в трюме, сидя в матросском кубрике и слушая скрипача, я мог не сомневаться, что он не упустит случая усесться рядом со мной и заставит меня что-нибудь спеть, чего я терпеть не мог, поскольку умение петь стояло в списке моих дарований последним, и, когда я запевал (а голос у меня был громкий), вороны падали с неба и бились в истерике.

– Ой, перестань! – восклицал Квинталь, закрывая ладонями уши и тряся головой, как будто пел не я, а баньши, и как будто не сам же он и потребовал от меня пения. – Перестань сейчас же, Турнепс, пока мы все не оглохли. Такой хорошенький мальчик и с таким кошмарным голосом… кто бы мог подумать, а, парни?

Матросы хохотали, конечно, и наваливались на меня, чтобы я замолчал, и от тяжести их тел меня пробирала дрожь, ибо тяжесть эта напоминала мне о доме, обо всем, что я там делал, что принуждаем был делать. И всякий раз, как это случалось, я мог быть уверенным, что затеет кучу-малу Квинталь, он же ее и прекратит.

– Я тебе безразличен, Турнепс, верно? – как-то спросил он, и я пожал плечами, неспособный взглянуть ему в глаза.

– Не могу сказать, что кто-то на борту мне нравится, а кто-то нет, – ответил я. – Я никаких мнений не составляю.

– А ты не думаешь, что со временем я могу тебе и понравиться? – спросил он, ухмыльнувшись и склонившись ко мне, и я прочел в его глазах такую опасность, что смог лишь удрать от него в мое убежище на койке вблизи капитанской каюты. Готов сознаться, что я далеко не один раз благодарил Спасителя, расположившего ее столь удачно.