Читать книгу "Люди августа - Сергей Лебедев"

…Я очнулся от воспоминаний, осознал, что прокручиваю их в сознании третий или четвертый раз.

Каска и газета – их словно нарочно бросили тут, что-то мне подсказывая, наводя на фокус восприятие; смотри, как невольно сцепляются события, какое эхо рождают выстрелы, даже если кажется, что не стрелять невозможно.

На ночь мы устроились в комнате, обклеенной старыми газетами, разожгли в углу костерок на листе железа, перекусили. Муса с Джалилем тут же улеглись спать, накрылись бушлатами, найденными в поселке, сжались, привалились друг к другу. Я сам был мастак спать без постели, но такого мастерства не видел: они словно ухитрились втиснуться друг в друга, как призраки, превратиться в одного человека, чтобы не терять ночью ни капли тепла. Данила остался на посту.

Марс улегся тоже, поближе к угасающему костерку, а мне не спалось; сполохи вспыхивающих и угасающих язычков огня пробегали по стенам. Иногда трескалась головешка, огонь вспыхивал ярко, из темноты выступали давние заголовки, фотографии, тени минувших событий; на меня опустилась томительная дрема, перед глазами снова возник черный от пожара, разбитый танковыми снарядами Белый дом в Москве, потом – его архитектурный двойник, Белый дом в Грозном, разрушенный еще сильнее, тоже покрытый копотью; казалось, это одно и то же здание, расстрелянный дом отражается в зеркале, смотрит на себя же самого.

…Утром я проснулся позже всех, и проснулся с мыслью, что надо поворачивать обратно: ночные видения словно отговаривали от продолжения пути. Но понимал, что Марс не остановится, не свернет уже; он навелся на цель, как ракета.

Солнце уже поднялось, ветра не было, и разоренный поселок выглядел не так жутко, как вечером. Муса сливал Джалилю воду из ржавого ведра, тот обливался по пояс, фыркал, Данила ждал своей очереди; Марс пил чай.

Но вдруг Данила повернул голову в сторону леса, за ним Марс; Джалиль одним движением натянул штормовку на мокрое тело, а Муса был уже около рюкзаков, с автоматом в руках. И все они четверо стали неприметными, будто сжались; какая-то спайка возникла между ними и предметами, столб, старая бочка, груда кирпича уже укрывали их, прятали от чужого взгляда.

От леса к поселку бежал человек. Точнее, мы видели, что бежит человек, но сам бег принадлежал не человеку. Казалось, в несущемся сломя голову мужчине сидит заяц, и этот заяц все время порывается бросить тело на четыре лапы, чтобы вдвое мощнее отталкиваться, вдвое быстрее мчаться. В бегущем не было слаженной красоты спринтера, руки и ноги работали вразнобой, голова моталась, но при этом беглец был так наполнен и приподнят страхом, что страх нес его бережно и ловко поверх поваленных деревьев в траве, мимо кочек и ям.

Из подлеска выметнулись темные тени – одна, другая; полтора десятка. Это были псы, несущиеся загонным полукольцом; они, видно, долго бежали по следу, тянули носами нить запаха, экономно тратили силы – а теперь, завидев беглеца, рванули в полную мощь. Не прыть была в них, не перистый нежный полет борзых, а мощь, тяжелая, настигающая, давящая; крупные, цвета сухой соломы, собаки, похоже, были с примесью волчьей крови; свора – слаженная, сбитая.

Беглец не видел и не слышал их, псы неслись молча, настолько быстро, что тела их теряли очертания, становились действительно тенями. Они то пропадали, то возникали среди травы, и казалось, что они не бегут, а движутся рывками, телесными вспышками сквозь пространство. Беглец устремился к крайнему бараку, наверно, думая спрятаться в нем, но псы наддали, левое «крыло» своры прибавило, вырываясь вперед, чтобы выскочить ему напересечку. Теперь их стало видно лучше: одичалые псы, смешавшие кровь с волками; самое страшное, что можно было встретить в здешних лесах, – такая стая не боится людей, ее не остановишь криком, выстрелом вверх, огнем.

Марс коротко скомандовал; Данила побежал в сторону, чтобы отсечь очередью тех собак, что мчались прямо за беглецом; Муса и Джалиль начали стрелять. Беглец вряд ли сумел разобраться в происходящем, автоматы с глушителями били почти бесшумно, но наши фигуры увидел – и упал на землю; это не было разумным движением, догадкой солдата – просто, похоже, люди пугали его не меньше собак.

Псы так и не отступились, даже не сбились с бега. В первые секунды стрельбы показалось, что пули не берут их, то ли проходят насквозь, то ли летят мимо. Такая сила, такая жажда преследования двигала собаками, что – так почудилось – каждую из них придется убить трижды, четырежды или стрелок должен вкладывать в каждый выстрел нечто дополнительное к пуле – ответную непреклонность, упорство, абсолютное желание лишить пса жизни.

Но вот псы начали падать. Пули все-таки попадали, подлавливали их, выбрасывали из стихии бега в измерение, где возвращается тяжесть тела, усталость мышц. Каждый замирал на миллисекунду, как в стоп-кадре, – и рушился, катился через голову, отлетал в сторону; клочья шерсти, брызги крови – и распадающийся рисунок бега. Время замедлялось, переходило из ритма погони к обычному течению, будто псы гнали его перед собой, ускоряли.

Псы умирали, улетучивался дух погони; последний, которому очередью перебило задние лапы, скреб когтями передних землю, придвигая изувеченное тело к лежащему на земле беглецу.

Муса достреливал раненых собак; мы четверо подошли к лежащему. Воздух над его головой, многократно прошитый пулями, взвихренный их вращением в полете, еще чуть вибрировал, был беспокоен. А вот беглец впал не то в обморок, не то в кому; он лежал абсолютно недвижно: ни судороги, ни дергающегося сухожилия. Он, казалось, настолько истратился силами, что оказался заперт в теле, как в тяжеленной дубовой колоде, не имея возможности даже шевельнуть веком.

Одежда – обычное х/б и брезент, только очень грязное, засаленное, на ногах – старые кроссовки, хотя никто в кроссовках по тайге не ходит, только в сапогах; знал, что за ним пойдут собаки, что в сапогах не убежишь, загодя готовился?

Муса позвал нас; у одного из псов на ухе был свежий шов – его, похоже, порвали в драке, и пса кто-то лечил. Одичалого, как мы думали, пса, который никого не подпустит к себе, – лечили, подшив ухо суровой ниткой, и пес не бросился от боли на лекаря, позволил дошить…

Через полчаса беглец пришел в себя. Мы уже стащили перебитых собак в мусорную яму поселка, забросали сверху известью и остатками угля из котельной. Беглец не понравился мне; настолько, что внезапно стало жаль убитых собак – может быть, стоило дать им догнать его. Белобрысый, бледнокожий, почти альбинос; привычный к отсутствию вещей, он так спокойно, так естественно обустроился в рухляди, словно прожил жизнь крысы; не удивлялся, не спрашивал, кто мы, а с нехорошей готовностью принялся говорить, опережая незаданные вопросы.

Кирилл – так звали беглеца – подтвердил, что грейдер вел в исправительно-трудовую колонию. Он сам когда-то отбывал там срок, – Кирилл не преминул уточнить, что по бытовой статье, хотя в это не верилось, – был рабочим на лесоповале.

Арестантов из этой колонии отдавали в «аренду» на разные работы. И вот однажды, таская по болотам геодезическую треногу, Кирилл нашел малую сопочку; там в слюдянистых сланцах сидели маленькие, похожие на бочонки кристаллы корунда.