Читать книгу "Точка возврата - Мария Ильина"

Показался поп, шустрый, деловой. Взмахнул руками, словно дирижер на концерте, приглашая заходить внутрь. Кучка людей зашептала, зашевелилась. Понесли гроб, маленький и блестящий, вроде шкатулки. «Надо же, какой дорогой! Дерево, лак, черви зубы обломают». Усмехнулся в бороду, отступил, давая дорогу. Лугов слегка задел его, глянул сверху вниз, будто на таракана. «Ну, мы это еще посмотрим, кто кого!»

В церкви полумрак, потрескивают свечи, люди шепчутся, слов не разобрать. Сладкий, медовый запах свечей, душно, тошно. Шредер шмыгнул вправо, не снимая капюшона, встал у прилавка, где продают всякую религиозную дребедень, напрягся. Не любил церквей, неуютно в них, тягостно. Давит, как прессом. «А эти голубчики молятся, крестятся с постными рожами. Порядочных из себя строят, ханжи! Вот бабка, его, видать, мамаша. Сюда направилась, крупная, напористая, прямо ледокол. Всех теток оттеснила, деньгами машет, церемонию оплатить. Ей перечить себе дороже, тем более, если Богу записку строчишь. Здесь смирение нужно! Кстати, почем нынче счастье, здоровье, спасенье души? Почему прайс на стене не вывешен?» Чуть было вслух не сказал, тетка обернулась на его бормотание. Заспешил отойти немного вперед, поближе к фигурантам. Худенькая женщина, черный платок почти скрывает лицо, громко всхлипывает, заглушая заунывное бормотание священника. На нее шикают, глядят с осуждением, муж обнимает. Она отталкивает, кричит. «Так вот ты какая, Ладушка! Ай, ай! Неужто и вправду ни при чем? Ребенка бросила, а сама не в курсах? Дура? Что ж, разберемся, истерички — это по моей части!» Шредер отвернулся, чтобы не привлекать внимания, встал перед иконой, изображая благочестие. Святой смотрит строго, пронизывающе, аж оторопь берет. Пора уходить. Еще раз взглянуть, понять, почувствовать, нащупать слабину. «Девка на муже повисла, как камень. В его глазах ни тени раздражения, только грусть и боль. Будто любит? Если так, то влип парень по самое некуда».

Глава 21

Брат Иона

Как дальше жить? Муторно, серо, пусто. Его больше нет. Яма сырая, холодная, желтая мерзкая глина, холмик и крест. Маленький мой, что же это? Не уберегла! Лада съежилась еще больше. Батюшка сказал, ты с ангелами. Хочется верить, а не выходит, не стыкуется. Молиться надо, к Богу прийти. Как? Твердить слова молитв? Чужие они, неживые, далекие. Или не нужно никакого понимания, и это гордыня говорит? Ничего не знаю, и поговорить по душам не с кем. К священнику пришла, не до меня ему. Все торопится, говорит отрывисто, формально. Некогда рассуждать, надо жить. У него так и получается. Забот по горло. Детей трое. Бегают по церковному двору, кошек за хвосты дергают, никто не заморачивается. Матушка (язык не поворачивается так девчонку молоденькую называть) замотанная, лицо серое, в тон платку на голове. Счастливые, знают, зачем жить. Был бы Тошка, Лада бы тоже знала. Думать, искать. Где оно, настоящее? Его почувствовать нужно, найти. В сказках клубок по дороге катится, через испытания к правде, добру ведет. В жизни все по-другому. С самого начала по башке кувалдой, и не подняться.

С Валерием Ладе общаться невмоготу. Будто повязаны с ним виной и развязываться по отдельности должны. Каждый сам.

Убийца, кто он? Неужто и вправду дед? Приехал за прошлым, а прихватил будущее. Что ему пустота? Он к ней привык. Вся жизнь через одно место. Не надо о нем думать, если поймают, как глядеть на него? Гад, подлец, сволочь! Будь он проклят! Нельзя так, грех.

Дома сидеть невыносимо. Еще мать с работы придет. С ней говорить… О другом не получается, а об этом тяжело слишком. Пойти к Тошке, цветочки принести, помолиться, попросить прощенья.

На подступах к кладбищу люди сновали, суетились, жизнь била ключом. В отдельном загончике плиты, кресты, оградки продавали скучно, буднично, как картошку. На выставленных образцах имена, фамилии, фотки. Чьи, интересно? Настоящие или вымышленные? Может, спросить продавца? Лада притормозила на мгновенье, он сделал стойку, будто охотничий пес при виде дичи.

— Девушка, что вас интересует?

Безвольно шагнула на голос. Скользило отражение в стеклянном окошке фанерной будки. Не сразу себя узнала. Старуха… худая, сутулая, нос торчит, черный платок до бровей. Испугалась, шарахнулась прочь.

Впереди пестрели букеты. Скучающие торговки болтали, курили, пили чай. Все цветы, как назло, искусственные. Тяпки, щетки, пластик и проволока. Долгоиграющая дребедень, лишь бы пореже тратиться. Не стоит брать, не хочется. Лучше с пустыми руками.

Десятка нищенке, словно плата за вход. За оградой дорожки указатели с номерами участков. Ладин одиннадцатый. Брела медленно, оглядываясь по сторонам, чтобы не заблудиться. Главный ориентир — помойка, от нее налево. Куча пыльных, посеревших цветов, венков, прошлогодних листьев. Специфический мусор, кладбищенский, неживой.

Вот и могила. Тошкина… Пыльная, занозистая скамейка… Села не глядя, нет сил, будто шла целый день. Рядом с Валеркиным отцом похоронили, свекровь настояла, правильно сделала. Здесь Тошке не так одиноко. Белая мраморная плитка: Лугов Юрий Петрович. Овальное выцветшее фото на керамике. Такой, как в жизни. Впрочем, где Ладе знать, видела его всего однажды. Хороший был дядька, добрый, покладистый. Навернулись слезы. Лучшие все здесь, а сволочи живут.

— Хороших людей Господь забирает, а грешникам шанс исправиться дает! — голос из-за спины, будто гром. Дернулась, обернулась, чуть не упала. Монах, весь в черном, длинная ряса, борода, шапка, крест на груди. Лицо молодое, жесткое, волевое. Взгляд насквозь прожигает.

— Не бойся, дочь моя! Вижу, помощь тебе нужна! Не зря Господь направил меня к тебе.

Она пролепетала что-то бессвязное, отодвинулась на край скамейки, предложила сесть. Монах стоял, строгий и сильный, как судия. Лада боялась поднять на него глаза, цеплялась взглядом за мокрую землю, ветки, поросший мхом цоколь. Незнакомец говорил, и страх уплывал. Тепло разливалось по телу, покой, желанный, будто вода в жару. Пила и не могла напиться. Покаяться в грехах, облегчить душу. Выложила все. Что знала и про деда, и про болезнь, и про мужа. В ответ ни тени осуждения. Как хорошо умеет найти слова! Неужто Валерка так же успокаивает больных? Он, конечно, может понять, посочувствовать, но это другое. Монах говорил от имени Бога. Там же за спиной лишь наука, она мертва и кончается здесь, на кладбище. Огляделась: кресты, надгробья, венки, фото Тошки — первая улыбка, голубые лямочки ползунков.

— Да, твой сын. Он уже пришел к Богу и тебя направляет.

— И что мне, тоже за ним?

— Нет, конечно, а душой к Богу повернуться. Жить по его законам.

— Как это?

— Гордыню отбросить, не искать объяснений. Молиться и верить. К святым местам уехать, отвлечься от суеты.

Лада молчала.

— Место могу показать чудодейственное. Пока не буду говорить. Сама решить должна. Я подожду. Завтра в полдень здесь увидимся, — и зашагал прочь, прямой, уверенный, неторопливый.

Она кивнула, глядя вслед и ничего не соображая. Прямо морок какой-то. Вдруг это сектант или маньяк в ловушку заманивает? Хотя кому она нужна! Худая, страшная, и денег нет. И смотрел он не мужским взглядом, Лада бы почувствовала. А убить уже десять раз бы мог, ведь ни души кругом, кричи не кричи. Нет, не боялась она ничего. Что терять, когда главного нет?! Отчаяние накатило, горькое, злое. Вдруг вспомнилось: отчаяние — главный грех. С этого начал инок Иона двадцать минут назад.