Читать книгу "Империя Наполеона III - Андрей Смирнов"

Интерпретация восстания в провинциях как «жакерии» имела важное внутриполитическое значение. «Красная угроза» оправдывала в глазах провинциальных роялистов переворот, осуществленный Луи-Наполеоном при поддержке армии. Миф «жакерии» позволил принцу и его окружению усилить пропаганду, поскольку теперь переворот не просто спас общество от революционной угрозы, но и консолидировал государство. Так, в письме на имя принца-президента бывший префект Нижних Пиренеев одобряет 2 декабря 1851 года и считает, что переворот спас современную цивилизацию. «Франция, — пишет он, — упавшая в пропасть социализма, увлекла бы за собой всю Европу. И только гений Императора, достойным наследником которого Вы являетесь, спас нашу страну»{246}. А в послании от 10 января 1852 года уже представитель творческой интеллигенции — писатель Полинье из Монпелье — поздравляет принца с успешным исходом дела, поскольку, как он считает, переворот спас Францию и всю цивилизацию{247}, полностью поддерживает принца и восхваляет «энергичный акт 2 декабря». Приблизительно в тех же словах выражают свое одобрение принцу «благодарные судебные представители», собравшиеся в округе Аббевиль и направившие от департамента Сом коллективное приветствие принцу, спасшему Францию от погибели{248}. «Время никогда не сотрет этот бессмертный и неслыханный акт общественного спасения 2 декабря, когда благодаря Богу, проявившему в Вас свою мощь и великолепие, Вы победили тиранов. И только Вы один можете обеспечить Франции спокойное и благополучное будущее», — писал принцу уже осенью 1852 года провинциальный учитель Бише{249}.

На Корсике, родине Бонапартов, известие о перевороте было встречено с энтузиазмом. Так, Франсуа де Боноччи, старинный друг Луи-Наполеона, писал из Аяччо в конце декабря 1851 года: «Принц, позвольте старинному другу детства и колледжа… выразить Вам свои симпатии и в то же время поаплодировать героическому акту 2 декабря. Да, принц, — эмоционально подчеркивает он, — благодаря Вашей твердости и энергичному поведению Вы помешали Франции упасть в пропасть, куда ее влекли безумные страсти Ассамблеи. Вы заслужили славу быть спасителем страны и всей Европы. Признательность народа Вы заслужили честно, так же, как и истории и последующих поколений. Франция была дважды спасена Бонапартами, и здесь видна рука Господа нашего, и Вы это знаете лучше меня, принц. В Вашем поведении 2 декабря есть общее между Вами и Вашим великим дядей: он смог вырвать страну из рук демагогов, тогда как Вы помешали установлению их власти. Пусть Бог хранит Вас для счастья и процветания Франции»{250}.

В послании от 8 декабря Яков Толстой с удовлетворением отметил, что «энергия, с которой были приняты репрессивные меры, и стойкая храбрость войск, не дававших никому пощады, положили конец всякой демагогии. Многие, встревоженные сначала тем, что все это было проведено слишком круто, соглашаются теперь, что надлежало действовать сурово и сразу нанести решительный удар и что это было единственное средство уничтожить красных и единственный способ спасти Францию от угрожавшей ей неизбежной гибели. Убеждаются, что никто, кроме Луи-Наполеона, не был бы способен принять такое энергическое решение и что средним решениям не было больше места». «Известия из департаментов в достаточной степени удовлетворительны, — далее продолжает он в другом послании, — хотя в Лиможе и в Орлеане и еще в трех-четырех местах наблюдались серьезные признаки беспорядков. Эти беспорядки были, впрочем, легко подавлены. Все попытки анархистов в пригородах Парижа равным образом потерпели неудачу, и повсюду красные повергнуты в ужас»{251}.

Французский исследователь Второй империи А. Дансетг подчеркивал, что если сопротивление перевороту в столице носило политический характер, имевшее целью защиту конституции, то сельское сопротивление носило социальный характер и было направлено против жестокого налогового законодательства и что переворот 2 декабря затмил собой проекты аналогичных попыток переворота, о которых вскоре забыли. Огромную роль в разжигании страстей сыграла республиканская пропаганда, и в результате реальные, насущные нужды крестьян переплелись с химерическими ожиданиями и заставили их взяться за оружие. Каким бы ни был уставшим и разочарованным народ, как бы ни было тяжело его экономическое положение, революция, разбудившая в нем политическое самосознание, толкнула его на сопротивление властям. Таким образом, заключает А. Дансетт, в события вмешался народ и пролилась кровь.

Совершенно очевидно, что если бы Луи-Наполеон вдруг в последнюю минуту отказался от переворота, то социалисты имели все шансы оказаться у власти во Франции в 1852 году. «То, что социалисты провинций, дезорганизованные и удивленные, в 1851 году пытались сделать, — сообщал президент трибунала Тулона, — воочию показывает, на что они были бы способны в 1852 году, полностью готовые и организованные… Мы видели первые отблески пожара, который должен был нас поглотить»{252}. Перспектива народного натиска, в сочетании с воспоминаниями о событиях 1848 года, объясняет состояние нарастающего страха, граничащего с паникой, который сменился чувством всеобщего облегчения после удачного осуществления переворота. Прудон был не одинок в своих чувствах, когда писал из тюрьмы 19 декабря 1851 года: «Когда я представляю себе, что сделало бы с Францией господство наших вождей, то у меня больше нет морального права осуждать… события 2 декабря»{253}.

Таким образом, восстание показало, что, за исключением нескольких отдельных общин, практически весь юг страны был покрыт сетью тайных обществ. Но если тайные общества с успехом выполняли пропагандистские задачи, то во время восстания оказались неэффективными с военной точки зрения. И хотя было обнаружено огромное количество складов с вооружением и боеприпасами, оказать серьезного сопротивления военным восставшие не смогли. Создание и функционирование тайных обществ происходило на фоне полнейшего равнодушия со стороны местных властей, состоящих из нотаблей, в большинстве своем враждебно относящихся к принцу-президенту. Эти нотабли по убеждениям были легитимистами и надеялись, что в случае победы социалистов в дела Франции вмешается Европа и повторится 1814 год, когда Бурбоны въехали в страну в обозе союзнических армий. Принц был в курсе этих приготовлений и поэтому решился на переворот. Однако крестьянские волнения в провинции изменили значение переворота, который первоначально должен был решить спор между двумя ветвями власти.

После известного циркуляра Морни от 10 декабря он приобрел значение превентивной меры, которая должна была спасти общество от социальной революции, готовой разразиться в 1852 году. Республиканские историки, как, например, придерживающийся умеренных взглядов В. Шельхер, поставили под сомнение тезис о «социалистической угрозе», исходившей от тайных обществ, и активно полемизировали по этому вопросу с бонапартистскими публицистами{254}. Любопытно, что, несмотря на серьезные разногласия с официальными историками, Виктор Шельхер, так же, как и они, видит причины переворота в заговоре легитимистов и орлеанистов против Республики{255}, а также критикует деятельность большинства Национального собрания, которое вело «жалкую войну» с Луи-Наполеоном{256}.