Читать книгу "День отличника - Максим Кононенко"

Стучит.

Завывает.

Стучит.

Завывает.

Трясет.

Называет.

Стучит.

Завывает.

Проснись! Просыпайся! Вставай! Одевайся!

И вижу я — склонилась надо мной Михаила, и волосы ее ниспадают, а из под волос — глаза необыкновенной свободы и демократии. Глаза как права человека. Глаза общечеловеческих ценностей.

— Роман! — говорит Михаила.

— Михаила, — отвечаю я ей.

— Просыпайся, соня, — трясет меня Михаила, — Там кто-то приехал.

Я вдруг открываю глаза и вижу, что вся комната трейлера залита желтоватым мерцающим светом. За окнами завывает метель. В дверь ощутимо стучат.

— Кто это? — улыбается Михаила.

— Не знаю, — пожимаю плечами я.

Я покидаю мешок и собираю разбросанную по трейлеру одежду. Мне кажется — надо. Поверх надеваю «аляску» с папахой. Отворяю.

На пороге с большою свечой стоит Бахтияр. Рядом с ним — два мужчины в защитном.

— Свободин? — строго спрашивает мужчина, что слева.

— Свободин, — киваю мужчине в ответ.

— Пройдемте, — говорит тот, что справа, — Что это с вашим лицом?

Недоумеваю.

— Так надо, — говорит тот, что слева.

Бахтияр улыбается.

Я спускаюсь на заснеженную поверхность. По поверхности весело бегают маленькие колючие смерчики. Чуть поодаль стоит незнакомый мне мерин. Рядом с мерином — Платон Любомиров на своей доброезжей кобылке гнедко.

— Что происходит? — спрашиваю я у Платошечки.

— Седлай! — смеется Платон.

Я оглядываюсь.

На пороге стоит Михаила. Она дрожит и смотрит.

— Иди в дом! — кричу я Мишутке через метель.

Она поворачивается и уходит.

— Я позабочусь о ней, — говорит мне Платоша.

Я ухожу красиво. Седлаю незнакомого мерина. Справа от меня — правый мужчина. Слева — левый. Я — в центре. У нас плюрализм мнений.

Мы выезжаем на улицу. Следом за нами бежит Бахтияр. Свеча его гаснет и он исчезает.

Мы медленно движемся вниз по Тверской.

Я никогда не увижу их больше.

Мы движемся вниз по Тверской.

Я никогда не увижу их больше.

Мы движемся. Движемся. В этом отличие демократии. Чтобы ни происходило в стране, какие бы катаклизмы ни случались с нами, будь то нарушение поставок батареек или же сильный мороз, мы все таки движемся. И наше движение неостановимо, как движение океанского льда. Как полет планет. Как ядерная реакция. Уз приекшу![72]Форвэртц![73]

Я знаю, куда мы. Догадываюсь. Там, сзади, остается сейчас моя прошлая жизнь.

Там Михаила, Платоша. Там мой верный, заслуженный Бахтияр. Там мой служебный мерин красивого серого цвета.

Там митинги, марши и телекомнаты. Там радио и министерство. Там — счастье, свобода и радость.

А впереди…

А впереди то, по сравнению с чем моя прошлая жизнь — всего лишь утроба. Тесная, горячая, мокрая утроба. Где хорошо и уютно, но не пошевелиться.

Теперь я рождаюсь. Не заново, а в первый, единственный раз. Рождаюсь в настоящую, светлую жизнь.

Не верится. Не может быть. Мне кажется, что я не готов.

Но мы все же спускаемся вниз по Тверской. Мы едем в метели. Вокруг — темнота, лишь мелькают иногда свечи иных Бахтияров. Свободный город спит — с утра на работу. А те, кто едут по сторонам от меня, всегда на работе. На работе не за сахар и порридж, не за батарейки. Они на работе за совесть.

Темнеет в ночи черный Кремль. Темнеет в Кремле Фридом Хауз. Темнеет в высоте огромнейший хьюман райтс вотч. Все темно, но по-прежнему светел Пентхауз. По-прежнему работают те, для кого мы. Те, кто подарил нам свободу. Рукоподаю всем работникам. Рукоподаю департаментам. Кто знает, быть может — в последний раз.

Мы поворачиваем налево. Сердце мое окатывает горячей волной. Я все еще не верю в происходящее. Боюсь, что мы или свернем раньше, или же мимо проедем. Мужчины молчат. А я улыбаюсь.

Чем ближе к Лубянке — тем шире улыбка. Как счастливы те, кто живет где-то рядом! Ходить по этим переулкам и улицам, жить в этих трейлерах, рукоподавать своим девушкам и знать, что где-то под твоими ногами, в земле, в глубине, в камерах — правозащитники! Бывает ли большее счастье?

Когда-то давным давно здесь стояло огромное мрачное здание, приносившее людям несчастья. Все боялись его серых стен, высоких подъездов, внутреннего двора и глубоких подвалов. Все боялись, и даже диктаторы. Те, кто входил в это здание, не возвращались. Это был дом великой скорби и мужества. Так было до первой демократической революции в одна тысяча девятьсот девяносто первом, когда свободный майдан несогласных уже собрался было совершить благородное дело и разрушить этот бастион тоталитаризма. Но что-то остановило в тот раз волеизъявление граждан — то ли недостаточно свободными были сердца, а то ли стабилинистские провокаторы помешали торжеству справедливости. И потребовалось еще много лет до великой Березовой революции, чтобы сердца д. россиян напитались свободой и смогли, наконец, сделать то, что должно — разрушить Бастилию. Вооруженные березовыми кольями и тяжелой строительной техникой люди в берестяных колпаках за считанные часы сравняли с землей это логово государственной безопасности. И ныне тот день в реестре государственных праздников — День Взятия Лубянки. Каждый год в этот день на месте разрушенного здания собирается многолюдный демократический митинг, участники которого воздают дань уважения заключившим себя в подвалы правозащитникам.

Теперь скорбь покинула проклятое место. Осталось лишь мужество, которое сопровождается пленительным счастьем. А о нашей безопасности есть, кому позаботиться.

И вот уже площадь Лубянская. А в центре ее — монумент. Дань памяти тем, кто отдал свои жизни святому делу защиты прав человека. Знак памяти павших. Семнадцатиметровая алюминиевая бочка с надписью, которую каждый житель этой страны знает с самого детства:

Фейга Хаимовна Ройдман

10 февраля 1890 — 3 сентября 1918

Это она, Фейга Хаимовна, тетя Фаня, как называют ее дети этой страны, сделала первый шаг в борьбе с тоталитаризмом. Больная, практически слепая женщина нашла в себе силы придти на митинг во дворе завода Михельсона и выстрелить в диктатора Ленина. Да, не получилось — но за попытку спасибо! И уже потом, когда д. российские правозащитники выходили на Красную площадь протестовать против введения войск в Чехословакию или против преследований Синявского и Даниэля, они всегда вспоминали тетю Фаню, которая когда-то так, как они, одинокая и никому не нужная, пришла на завод Михельсона. И ее гражданский протест остался в истории.