Читать книгу "Сад Финци-Контини - Джорджо Бассани"

Но кто может сказать что-нибудь заранее? Что можем знать мы о том, что нам предстоит?

Часам к одиннадцати отец, очевидно, для того чтобы немного поднять всем настроение, запел пасхальную песенку о «козленке, которого купил синьор отец» (это была его любимая песенка, его «конек», как он говорил). В какой-то момент я поднял глаза и посмотрел в зеркало, которое висело прямо напротив меня. Я увидел в нем, как приоткрылась дверь чуланчика, где стоял телефон, и в щелочку на цыпочках, тихонько вышла старушка Коэн. Она смотрела на меня, прямо на меня, и, казалось, просила ей помочь.

Я встал и подошел.

— Что случилось?

Она указала на трубку, висевшую у телефона, и исчезла за другой дверью, в дальнем конце коридора.

Оставшись один в темноте, я еще до того как поднес трубку к уху, услышал голос Альберто.

— Я слышу, у вас поют, — он говорил громко, как-то особенно празднично. — Вы что поете?

— «Козлика, которого купил синьор отец», отметил я.

— А! А мы уже это спели. Ты почему не показываешься?

— Что, прямо сейчас? воскликнул я удивленно.

— А почему бы и нет? У нас разговор зашел в тупик, а ты со своими способностями мог бы его оживить, — он усмехнулся и добавил: — И потом… мы приготовили тебе сюрприз.

— Сюрприз? А что это?

— Приходи и увидишь.

— Какая таинственность, — сердце у меня отчаянно билось. — Ну, выкладывай!

— Не упрямься! Я тебе сказал: приходи и увидишь.

Я пошел прямо к двери, взял пальто, шарф, шляпу, заглянул в кухню и потихоньку попросил Коэн сказать, если меня вдруг будут искать, что я вышел на минутку, и через мгновение был уже на улице.

Была чудесная лунная ночь, холодная, ясная. На улицах почти никого, проспект Джовекка и проспект Эрколе I д'Эсте казались посыпанными солью — такими они были белыми и блестящими. Улицы открывались передо мной гладкие и пустые, как беговые дорожки. Я ехал на велосипеде посередине мостовой, освещенный уличными огнями, уши у меня горели от мороза, но за ужином я выпил несколько бокалов вина и поэтому не чувствовал холода, мне даже было жарко. Шины велосипеда слегка шуршали по сухому снегу, снежная пыль из-под колес наполняла меня особенной радостью, как будто я спускался с горы на лыжах. Я ехал очень быстро и не боялся упасть. По дороге я думал о сюрпризе, который, по словам Альберто, ожидал меня в доме Финци-Контини. Что это могло быть? Может быть, Миколь вернулась? Однако странно. Почему тогда она сама не позвонила? Почему вечером, перед ужином, ее не было в синагоге? Если бы она была там, я бы знал. Отец за столом, как всегда, перечислил всех присутствовавших на службе (он сделал это специально, чтобы косвенно укорить меня за то, что я не пошел), он бы, конечно, назвал ее. Он их всех перечислил: и Финци-Контини, и Геррера, но ее не назвал. Может быть, она приехала в последний момент, на скором в девять пятнадцать?

При свете луны, усиленном блеском снега, я проехал через парк «Лодочки герцога», направляясь к большому дому. Помнится, на полпути, как раз перед мостиком через канал Памфилио, передо мной вдруг возникла гигантская тень. Это был Джор. Я узнал его с секундным опозданием, когда уже собрался закричать. Но как только я его узнал, страх сменился почти таким же сильным, ошеломляющим предчувствием. Значит, правда, Миколь вернулась. Услышав звонок у ворот, она встала из-за стола, спустилась вниз и, послав мне навстречу Джора, теперь ждала меня у боковой двери, которой пользовались только члены семьи и близкие друзья. Еще несколько секунд, и я увижу Миколь, саму Миколь: темную фигурку, четко выделяющуюся на фоне яркого света электрических ламп, окутанную, как плащом, теплом от батарей центрального отопления… Еще немного, и я услышу ее голос, говорящий: «Привет!»

— Привет! — сказала Миколь, стоя на пороге. — Молодец, что приехал.

Я все представлял себе совершенно точно: все, кроме того, что я ее поцелую. Я слез с велосипеда, ответил:

— Привет! Ты давно приехала?

Она еще успела ответить:

— Сегодня вечером, я приехала с дядями.

А потом, потом я ее поцеловал. Это случилось как-то вдруг. Как? Я еще стоял, прижавшись лицом к ее теплой душистой шее (запах был очень необычным: смешанный запах младенческой кожи и детской присыпки), но уже спрашивал себя об этом. Как это могло случиться? Я ее обнял, она попыталась отстраниться, но потом я прижал ее к себе и поцеловал. Неужели это случилось? Может быть. А что теперь?

Я поднял голову. Она была рядом, ее лицо в двадцати сантиметрах от моего. Я смотрел на нее, не отваживаясь ни двинуться, ни произнести хотя бы слово, я не мог поверить. Она тоже смотрела на меня, прислонившись к косяку двери, с черной шалью на плечах. Она смотрела мне в глаза, взгляд проникал мне в душу, прямой, твердый, уверенный, как несгибаемое лезвие меча.

Я первым отвел глаза.

— Прости, — прошептал я.

— Почему прости? Это я виновата, мне не нужно было выходить тебе навстречу.

Она покачала головой. Потом улыбнулась мило и дружелюбно.

— Какой красивый снег! — сказала она, указав кивком головы на парк. — Подумай только: в Венеции снега совсем нет. Если бы я знала, что здесь его столько выпало… — И она закончила жестом, жестом правой руки. Она вытащила руку из-под шали, и я сразу же заметил кольцо.

Я взял ее за руку.

— Что это? — спросил я, трогая кольцо кончиком указательного пальца.

Она немного скривилась, чуть-чуть презрительно.

— Я помолвлена, разве ты не знаешь?

И сразу же громко рассмеялась:

— Нет, нет, успокойся… разве ты не видишь, что я шучу? Это просто колечко. Смотри.

Она легко сняла его и протянула мне: это действительно было просто колечко: золотой ободок с бирюзой. Ей подарила его бабушка Регина много лет назад, объяснила она, она его спрятала в пасхальном яйце.

Я отдал ей кольцо, она надела его и взяла меня за руку.

— А теперь пойдем, — прошептала она, — а то они там, наверху, будут беспокоиться.

Пока мы шли, она держала меня за руку (на лестнице она остановилась, вытерла мне губы, осмотрела придирчиво, закончив экзамен довольным восклицанием: «Отлично!») и говорила без умолку.

Да, рассказывала она, с дипломом все получилось лучше, чем она надеялась. На заседании кафедры на защите дипломной работы она говорила целый час, «болтала» без остановки. Потом ее попросили выйти, и она из-за двери с зелеными стеклами, ведущей в актовый зал, смогла спокойно выслушать все, что ученый совет сказал по поводу ее работы. Большинство предлагало поставить «отлично с отличием», но один преподаватель немецкого и слышать об этом не хотел (нацист чистой воды!). Этот достойный ученый очень долго объяснял свою точку зрения. По его мнению, «отлично с отличием» обязательно вызовет огромный скандал. Как же так! Синьорина еврейка, ей и так оказали честь, не подвергли никакой дискриминации, а вы хотите еще и отличить ее! Ну нет! Пусть скажет спасибо, что ей позволили защищаться! Научный руководитель, преподаватель английского языка, при поддержке остальных опроверг его выступление, говоря, что университет это университет, что ум и подготовка (какой доброты человек!) не имеют ничего общего с расовой принадлежностью, и так далее, и так далее. Однако, когда дело дошло до голосования, победил, конечно, нацист. А ей не осталось никакого другого утешения, — если не считать извинений, которые ей принес позднее, догнав ее на лестнице Ка Фоскари, преподаватель английского (бедняжка, у него дрожал подбородок, а глаза были полны слез), — ей не осталось другого утешения, кроме как ответить на решение совета самым безупречным из римских салютов. Декан факультета, провозглашая ее доктором, поднял руку в фашистском приветствии. Что ей оставалось делать? Ограничиться скромным кивком головы? Ну нет!