Читать книгу "Серебряная Инна - Элисабет Рюнель"

Отец мог найти дорогу домой в любую погоду. В моих глазах он был самым сильным и самым мужественным человеком на свете. Для него все было так просто и так понятно. Он без труда лазил в птичьи гнезда на скалах и легко переворачивал ягненка в матке. Я помню его руки, помню, как спокойно и уверенно они двигались. И он никогда не обижал нас. Мы не боялись его. Мать была другой. Она легко выходила из себя.

«Прочь! — кричала она. — Убирайтесь прочь!»

И мы вылетали из дома. Мать была верующей, истовой христианкой. Как и другие жители нашей деревни, она принадлежала к общине пиетистов[5].

Воскресным утром мы должны были сидеть неподвижно в избе с руками, сложенными на коленях, а потом так же молча идти в молельный дом. Отец с нами не ходил. Я предпочитаю молиться дома, говорил он, и при этом веко его чуть подергивалось. Я боялся, что он своим поведением прогневает Господа, но в глубине души почему-то знал, что Бог к нему благоволит. Отец словно был осенен Божьей милостью. Когда рыба не шла и все в деревне вздыхали, стенали и говорили, что это наказание за грехи, то отец говорил, что мы должны простить море, простить его за то, что оно иногда отказывает нам в пропитании. В такие моменты мать готова была испепелить его взглядом, но она молчала.

Арон снова присел и начал ворошить угли прутиком. Инна сидела, обхватив ноги руками и уткнувшись подбородком в колени.

— Хочешь еще послушать? — спросил он. — Мне рассказывать дальше?

Инна кивнула.

— Мне было тринадцать лет, почти четырнадцать, почти мужчина. По крайней мере, таковым я себя считал. Дело было весной, и мы с отцом и соседями пошли к скалам за птичьими яйцами. К гнездам мы спускались на веревках, потому что скалы были слишком крутые, чтобы на них карабкаться. Мы обвязывали человека за пояс веревкой и спускали его вниз к гнезду, а потом подтягивали обратно. Так мы работали. Но в тот день пошел дождь. Противный моросящий дождик. Отец искал место на скале, чтобы закрепить веревку. От дождя камни стали скользкими. Я, как обычно, следил за каждым его движением, и вдруг он поскользнулся, пару секунд судорожно пытался схватиться за воздух и, сорвавшись, рухнул со скалы. Никогда не забуду это мгновение. Мне казалось, он падает целую вечность. С широко раскинутыми руками. Без единого крика. Он словно лежал на воздухе, и его медленно засасывало вниз.

И под конец глухой стук, с которым он ударился о землю далеко внизу, у самой кромки воды. Не помню, как я спустился вниз, помню только, как он лежал там на камнях, и помню кровь вокруг его головы, такую темно-красную.

Арон замолчал. Было странно слышать эту историю, даже из своих собственных уст. Он бросил взгляд на Инну, сидевшую все в той же позе.

— Он умер? — спросила она.

— Да, он умер. Мой отец умер. И я не мог понять, зачем Бог призвал его к Себе. Сделал ли Он это, потому что призывал к Себе самых лучших, как однажды сказал священник на похоронах ребенка? Или это было наказание за грехи? Я, как старший сын, стал хозяином в доме, и единственным моим утешением было пытаться во всем походить на отца. Я всячески старался подражать ему. Единственное, что я не смел делать, это молиться дома. Я по-прежнему ходил в молельный дом. Так прошел год. Траурный год. И внезапно в нашей избе появился чужак. Мужик из Эйстероя, которого прислали перестраивать молельный дом. Он поселился у нас, спал и ел с нами, и однажды мать объявила, что снова выходит замуж. Теперь у вас будет новый отец, сказала она.

Арон запустил пальцы в волосы.

Он снова взял руку Инны в свою и посмотрел девушке в глаза:

— Понимаешь, мне не нравился этот мужчина. И я не нуждался в новом отце. У меня был только один отец, и его я потерял. Я считал, что моя мать предала его память и хотела отнять у нас воспоминания о нашем настоящем отце. Мне больно было видеть, как чужак хозяйничает в нашем доме. Кроме того, я ему не доверял. Мне казалось, что он женится только из-за дома и лодки и хочет отнять у нас то, что наше по праву. Но стоило мне заговорить об этом с матерью, как она приходила в ярость. Нечего тут разыгрывать хозяина, говорила она. И они повенчались. Мое недоверие постепенно переросло в ненависть. По ночам я лежал и боролся с Богом, потому что хотел убить чужака. И мне хотелось, чтобы Бог помог мне. Господи, Инна, ты уверена, что хочешь услышать все до конца?

Девушка только сжала его руку и поднесла к губам.

— Со дня свадьбы прошло полгода. Мать уже носила ребенка от нового мужа. Мне было пятнадцать лет. Совсем взрослый. У меня было время все продумать. Я только ждал подходящего момента, чтобы убить его. Я четко помню, как он сидел у очага и распутывал бечеву. Мать с братьями и сестрой легли спать, а я вернулся с прогулки с собаками. Сам не помню, как оказался перед ним с ножом в руке. Отчим удивился. Попытался оттолкнуть меня. Выхватил из огня головешку, чтобы защититься, но не успел. Я воткнул ему нож в шею и выбежал из избы. Посмотри на мои руки, Инна. Они дрожат. На дворе была ночь. Я выбежал, так до конца и не поняв, что натворил. Я бежал и бежал. Спрятавшись за камнем, я разрыдался. От страха я сходил под себя, штаны прилипли к телу и воняли. Я чувствовал себя таким маленьким. Слишком маленьким для того безумства, которое совершил. Что было потом, я плохо помню, но, по-моему, я впал в забытье, а когда очнулся, то увидел, что наш хутор весь охвачен огнем и что мать с другими детьми с криками выбежали во двор. Я помню голос матери, выкрикивающий мое имя как проклятье. Она проклинала меня.

Арон замолчал, уставившись в огонь. Через какое-то время Инна осторожно коснулась его руки.

— Продолжай, — прошептала она.

Арон повернулся и посмотрел на ее лицо, ища что-нибудь, за что можно было зацепиться взглядом.

— Я побежал к морю, к лодке, пригибаясь, чтобы никто меня не видел. Отвязал лодку и поплыл на запад, прочь от островов, прочь от людских глаз, прочь от криков матери и от пожара. Сперва я греб, не останавливаясь, пока не выплыл в открытое море и Мичинес в дыму и огне не исчез из видимости. Потом я убрал парус, оставив лодку дрейфовать. Я решил умереть. Чувство вины было настолько сильным, что я думал, оно одно убьет меня. Наверно, лодка дрейфовала целые сутки, а наутро меня разбудили крики. Открыв глаза, я увидел рядом корабль, и с палубы люди что-то кричали мне. Лежа на дне лодки, я думал: нет, я не хочу, чтобы меня спасали, не хочу жить. Мне не хотелось, чтобы люди меня видели, не хотелось, чтобы они меня узнавали, трогали меня. Мне хотелось пройти с мешком на голове всю дорогу до виселицы и чтобы никто не сказал мне ни слова, не удостоил меня взглядом, не коснулся меня рукой. Но они притянули лодку к борту, и матросы подняли меня на палубу. Я не понял, что мне говорили, потому что они разговаривали по-английски. Корабль шел из Шотландии. Понял только, что они везут уголь в Исландию. Я был болен и все плавание пролежал в забытьи. Когда мы вошли в порт Рейкьявика, от меня остались только кожа да кости. Я был похож на тень. Прибыв на место, шотландцы оставили меня вместе с лодкой, которую весь путь тащили на буксире, в гавани. Я выжил. Жизнь стала моим наказанием за то, что я совершил. Так мне тогда казалось.