Читать книгу "Простая душа - Вадим Бабенко"

«О да», – подтвердил Крамской и высказал осторожно вдруг пришедшее ему в голову: здесь, быть может, не обошлось без рациональной причины? Почему бы в центре среднерусской равнины не оказаться геомагнитной аномалии, определяющей данное свойство местности. А если так, то Россия – заповедник для всего мира, и каждый, кто сюда приезжает, немедленно ощущает это на себе!

Мысль была встречена с большим энтузиазмом, тем более, что им принесли еще водки и горячее. Мурзин легко согласился с Николаем и даже развил идею в том смысле, что обнаружение и исследование аномалии должно вскоре стать всемирным проектом. Он упомянул ЮНЕСКО, которому хватит уже размениваться по мелочам, но на этом они оба слегка смутились и замолчали пристыженно, как-то сразу почувствовав, что зашли чересчур далеко.

«Слаб все же наш разум, – вздохнул Савелий Савельевич. – Удручающе мы беспомощны в толковании явлений. Так нас и тянет все непонятное сей же час свести либо к сказке, либо к вещам обыденного свойства. А ведь для непонятного, быть может, даже и слов еще нет!»

За окном вдруг быстро стемнело. Поезд несся сквозь ночь, влекомый неведомой силой, собеседники были слегка пьяны и исполнены друг к другу глубочайшего доверия. Патриотизм стал казаться обоим неинтересен и мелок – суть была не в нем, суть крылась гораздо глубже. Не сговариваясь и исполнившись единения, они стали сдержанно брюзжать на Отечество – а потом увлеклись и принялись ругать в открытую, стараясь лишь не опускаться до слишком пошлых клише.

«Вот говорят: скучные, скучные нации, немцы там или какие-нибудь шведы, которые – ни водки выпить, ни побуянить вне расписания, – сетовал фольклорист Савелий, жестикулируя рюмкой. – Ну, насчет водки, так те же шведы тоже жрут дай бог, а по мне – лучше уж расписание и скука, чем дебиловатый, смурной кураж. Я понимаю, у русских нет своей модели счастья, никто не удосужился придумать и вбить в башку. Как сравняли с землей Советы, так и счастья не стало. Каждый выдумывает в одиночку – а что способен выдумать средний человек? То-то и оно, что ничего путного, да еще к тому же и вразнобой. Даже и не сравнить с грамотным идеологом и вообще со спе-ци-а-лис-том! – он многозначительно покивал, и Николай покивал тоже. – Вот и получается, эти свиньи – что немцы, что шведы – они-то имеют программку под рукой: раз и сверился, и всегда знаешь, к чему стремиться. Им с малолетства промывают мозги, и среднему человечишке это только на пользу. А здесь… Каждый в свою дуду – и выходит какофония, и режет ухо!»

Они хмуро разлили и выпили, не чокаясь. На столе, в такт колесам, искусственные цветы покачивали белыми лепестками. Их наивные пластиковые пестики подрагивали на ходу в надежде оплодотворить хоть что-то, будучи при этом совершенно бессильны. Подошла официантка, собрала тарелки и поставила на стол еще одну корзинку с хлебом, покосившись на полупустой графинчик.

«Огурцов нам сообразите, – попросил ее сосед и продолжал, обращаясь к Николаю: – Я знаю, знаю, что не во всем прав. Есть плюс, и он все в том же: модели у русских разные, а разнообразие – это большое дело. Но как посмотришь на этот плюс, приглядишься внимательнее, так и хочется просто плюнуть: в этом разнообразии до обидного мало разниц. Почти их и не видно, тупость одна, тупость и серость. Никто не выпрыгивает из шкуры и планку не задирает выше носа. Чем их всколыхнуть, как расшевелить? Я Вам не скажу, и другие не скажут. Что сделать, как открыть шлюзы? Я знаю, наркота открывает шлюзы, но не обкуривать же всех наркотой. Водка открывает шлюзы, но от водки они дохнут, как мухи, и работать не могут, и запойные все как один… Любовь открывает шлюзы – да, она сильнейший галлюценоген, она просветляет мысли и из шкуры выталкивает прочь. Но любовь – это ж не каждому дано, не дано почти никому. Еще по капелюшечке?»

Крамской выпил «капелюшечку» и почувствовал себя пьяным. «У меня есть модель счастья, – признался он заплетающимся языком, – но счастьем там и не пахнет. Мне не дано любить – я знаю, что не способен, но и не нужно, я против галлюцинаций. Мне доводилось видеть тех, кому дано – у них, как правило, жалкая судьба».

«Да бросьте, – поморщился Савелий Савельевич, – какая уж там судьба. Любви, я Вам скажу, вообще почти не бывает – один обман и душевная лень. Скука жизни – вот наше кредо, а Запад бодрится и мчит себе вперед… Тут ведь и на фольклор не ходят, – пожаловался он, – но, впрочем, и на Западе не ходят, мне говорили. Есть лишь одна надежда – литература. И есть лишь одна большая проблема – жизнь проходит слишком быстро. А Вы как, не страдаете от скуки жизни?» – спросил вдруг он, и Николай стал горячо уверять, что нет, не страдает, будто в этом крылся какой-то стыдный смысл.

Они сжевали по соленому огурцу, и Савелий признался, что он не страдает тоже, хоть его и считают очень замкнутым человеком, а потом перегнулся через стол и сказал, понизив голос, что готов поделиться с Николаем одним секретным открытием. Крамской сообщил в ответ, что у него тоже есть открытие с секретом, но делиться им пора еще не пришла, что встретило у соседа полное понимание и даже энтузиазм. «И не надо, – проговорил он с нажимом, – не надо, пока не настало время, а что у Вас кое-что этакое есть, я и не сомневался. Потому что, – тут он перешел на шепот, – потому что Вы из наших… Потом Савелий Савельевич сделал хитрое лицо, огляделся по сторонам и добавил: – Просто, мы – иной биологический вид!»

«Да, да, да, – стал уверять он с жаром, видя, что Николай смотрит недоверчиво и не спешит соглашаться. – Я-то знаю, мне объяснили. Один биолог, засекреченный спе-ци-а-лист, рассказал подробности – вот так же, в поезде, на пути из Барнаула. Все дело, оказывается, в генах: они одинаковы, но не до конца. Всегда есть маленькая разница – раньше-то на нее не хотели глядеть, но теперь присмотрелись и поди ж ты: чуть не в каждом гене есть непохожие точки. Называются ‘снипсы’ – я запомнил наизусть – и что занятно, у большинства различия в одних и тех же местах. Это о многом говорит, я сразу понял, чуть речь зашла о большинстве – а вот у некоторых отличия вовсе и не там. Неправильные у них ‘снипсы’, не такие, как у прочих – и человек мучается всю жизнь, страдает от несовершенства мира, а окружающим-то невдомек. Оно и неудивительно: у него ж не написано на лбу, те снипсы или не те. Нормальный он или, как вот мы с Вами, в некотором смысле, понимаете, урод».

«Гены… Снипсы…» – задумчиво повторил за ним Николай и вновь вдруг ощутил волнение, и стал тереть виски. Слова собеседника показались ему исполнены глубокого смысла, и даже смутная тень вселенского организма мелькнула будто бы за окном. Может вот сейчас что-то и разрешится – явится путь, намек, разгадка, – нервно подумал он, а вслух пробормотал, стараясь держать себя в руках: – «Интересно, это имеет отношение к метаболизму?»

«Все имеет отношение к метаболизму, – замахал на него Савелий Мурзин, – уж поверьте мне, я в курсе дела. Очень легко вообразить, как это произошло когда-то – даже не нужно специальных знаний. Был у питекантропов маленький мозг, увеличивался себе на миллиграммы в тысячелетие, только и позволяя, что орудовать дубиной – насмешка, а не эволюция. Сто тысяч лет – представьте – сто тысяч и абсолютно никакого толку, а потом вдруг кто-то нарисовал сажей картинку на стене пещеры, и хоп: черта подведена, явился новый вид – ибо старому-то с какой стати? Не путайте с Хомо Сапиенс, Хомо Сапиенс – эклектика, там намешано-перемешано. Новые со старыми, и старые тянут за собой. Спариваются-то, не глядя в гены, по одному лишь влечению – очень, конечно, невоздержанность нравов мешает генетической чистоте. Но и все равно, снипсы не дадут соврать: кажется, что смешались плевела и злаки – ан нет, в длинных молекулах закодирована вся правда. И все, кто понимают, думают себе – ах, как жаль! Жаль, сокрушаются они, что доступна эта правда лишь узкому кругу – у кого пробирки и электронный микроскоп. Но я-то знаю: так да не так. Есть отличие на виду… – сосед снова оглянулся, потер руки и прошептал торжествующе: – Наши – это те, кого мучит вопрос!»