Читать книгу "Клеменс - Марина Палей"

…Медленно катя перед собой тележку, он брел по зданию аэропорта, определяя местную топографию, как в щедро цветущем поле, по ароматам: справа – крепчайший высокосортный кофе, слева – отличные дорогие сигареты, чуть дальше – изысканная пестрота цветочных запахов, отвечающая, видимо (глазами он не видел ничего), пестроте визуальных цветов и оттенков, чуть дальше – свежайшая выпечка: горячая, золотая, янтарная, облитая глазурью, украшенная разноцветными фруктами. Он шел, говоря вслух: "Клеменс, я приехал, ферштейст ду? Я приехал в твой Фатерлянд! Классно: я знаю, что я приехал, а ты нет!.. Странно, да? Как весело, черт побери!.. Как грустно!.." – и у него мурашки бежали по коже.

Потом он зашел в какое-то кафе – там же, в здании аэропорта, – и сел за столик. Меню матово поблескивало тяжелым кожаным переплетом со сложным тиснением, производило дополнительное дисциплинирующее воздействие готическим шрифтом, золотым обрезом и походило в целом на лютеровскую Библию, совмещенную с факсимильным изданием Гёте. У официанта было лицо кайзера. Посетитель встал, подошел к бару и заставил себя выпить. Не виски, напиток синематографических мачо, не шампанское, мотыльковый нектар фраероподобных божков, и не пиво, промыватель урины футбольных фанатов, а верное средство вольнодумцев – портвейн.

…Потом он помнит себя стоящим перед витриной ювелирного магазина…

…Предпоследний кадр первого дня: он садится в поезд и едет в Потсдам…

…И самый последний кадр: он стоит на первом этаже, у окна своего гостиничного номера и смотрит на утку. Привычной ортопедической походочкой она деловито переваливается по нежнейшим завитушкам июньского газона, уже темного в наступающих сумерках. Человек смотрит на газон из распахнутого окна, курит и напряженно думает: а вот утка – она понимает, что она в Германии, или нет?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ОН И ОНО

Проснувшись, он испытал чувство, родственное тому, с каким проснулся у себя в Петербурге – в первое утро после появления Клеменса. Снова, как и тогда, доли секунды или даже пару мучительных секунд, он лежал ошарашенно, понимая только огромность произошедшего события, – но не чувствуя еще его знака. На исходе этого странного состояния он нашарил внутри себя некую точку, и в душе, как на табло, ярко, крупными лазурными буквами вспыхнуло определение: СЧАСТЬЕ.

Он вскочил – и стал быстро натягивать джинсы. В его гостиничном номере, точней говоря, в комнатке "гастхауза", телефона не оказалось. Он выскочил наружу – и тут его словно накрыло…

Перед ним простирался парк Сан-Суси. А смотреть на парк Сан-Суси, даже снаружи, – это все равно как смотреть на море: вот ты приехал к морю ночью – и еще ничего не видел, а только слышал смутный рокот

(шелест, шепот, дыхание) чего-то громадного, непредставимого, не поддающегося объяснению – смутно, но неотступно чувствовал эту таинственную громадность здешнего властелина, чье имя не называется вслух, но неизменно подразумевается, – утром вышли наружу, – а там, до горизонта…

Но ему было не до красот земли и небес – он искал уличный телефон. У него в кармане был берлинский телефонный номер… Магический номер…

Идиот, – чуть не стонал он вслух, – а если его нет в Берлине? Ну, это полбеды… А если его нету в Дойчланде?! Если он свалил куда-нибудь в Африку? Чего было не предупредить?! Но это был приступ запоздалого малодушия, потому что оповещение не входило в его планы.

Не то что он готовил сюрприз (кому? Клеменсу?) – просто боялся, что, если вспугнуть Клеменса загодя, он под благовидным предлогом может запросто даже исчезнуть. Это так на него похоже!

Наконец он увидел телефон-автомат – прямо под вязами, на углу тенистой улочки, идущей вдоль ограды парка, – он проскакивал эту будку уже несколько раз, мечась туда-сюда, как сумасшедший, да к тому же телефон-автомат не был похож на привычно раскуроченные сооружения, зачастую используемые на его родине для малой и большой телесной нужды: здесь, на полочке, под пластмассовым козырьком, лежали толстенные книги – наверное, справочные, – они казались совсем новенькими, словно перед пользованием ими всякий честный немец тщательно мыл руки.

Он набрал номер… Это был номер младшегобрата Клеменса, по имени

Эберхард, – Клеменс, уезжая, дал этот номер, сказав, что своего адреса не знает, но всегда можно через младшего брата связаться – тем более Эберхард работает дома (кропает то ли диплом, то ли диссертацию). А если этого проклятого Эберхарда нет дома?! То есть если именно Эберхард поехал на лето в Африку? Ну, ситуация: стало быть, Клеменс-то в Берлине, а вот Эберхард – черт знает где, а попробуй найти Клеменса по этим справочникам – он, в своей солдатской шинельке, поди ж ты, и не зарегистрирован нигде!!. – вот такие мысли терзали его нутро, пока длинные гудки не завершились наконец щелчком, и тут из трубки полилась электронная музычка – кажется, одна из партит Баха… Никогда еще он, музыкальный каждой капелькой крови, не питал отвращение к Баху так сильно, что готов был всадить в аппарат кулаком, но надо было дождаться проклятого писка-сигнала, чтобы "оставить свое сообщение"… А музычка все играла… а мелочь кончалась… он опускал монету за монетой, дополнительно развращая прожорливый телефон, прикинувшийся цивилизованным господином, а обернувшийся вдруг уличной шарманкой, цыганкой, заманкой – ну, дьявол! просил я, что ли, этот концерт?! что за вымогательство?! Но это была только первая часть культурной программы, ибо после окончания музычки назидательный мужской голос взялся читать стихи. Что было уже нестерпимо…

Возможно, это были очень хорошие стихи, но интонация являлась таковой, что вирши эти воспринимались как нравоучительные, выведенные заковыристо-головоломной готикой, надписи по фасадам жилых строений в фольварках (надписи, которые он в изобилии видел на марципановых открытках), что-то вроде: "De Tied vergait un de Winde weiht, jede Bloum verblait, use Ziel de Ewigkeit". Наконец голос закончил – и раздался долгожданный писк… Но тут, одновременно с этим, закончилась мелочь.

Он зашел парк – и направился ко дворцу: если там музей, разменять в кассе музея.

Он благополучно разменял деньги, и тут служащий (с лицом кайзера), видимо, пользуясь отсутствием посетителей, вышел из-за кассы и, значительный, словно готовя себя для получения верительных грамот, двинулся через длинный вестибюль к выходу.

У самого выхода, сбоку, стояли три больших одинаковых деревянных ящика. Служащий откинул крышку одного, стоящего ближе к дверям, – и человек, который только что разменял деньги и брел сзади, застыл.

В ящике, аккуратными штабелями – от дна и до самого верха, – плотно лежали войлочные тапки. Каждая пара была с биркой на левом тапке – и каждый левый тапок, с биркой, был аккуратно вдет в правый, без бирки. Пары были разнообразных размеров – много больших, мужских, еще больше средних, явно женских, попадались маленькие, детские и даже крошечные, младенческие.

Тот, кто делал вид, что читает объявления, обмер. Он, для кого это было первое утро в Германии, немедленно увидел рядом, на полу, пеструю горку из черных, каштановых, рыжих кос, а чуть поодаль, ближе к углу, другую, состоящую из съемных челюстей (в ней посверкивали отдельно вырванные золотые коронки), а еще дальше, в самом углу, тускло сияла горка из золотых и серебряных изделий с камушками – некоторые отдельно, а некоторые – вместе с отрезанными пальцами; по сути, это и была горка трупных пальцев – и данный дизайн значительно отличался от такового в витрине виденного только вчера ювелирного магазина, где тоже присутствовали кисти рук и даже отдельно взятые пальцы. И тут у него в ушах зазвучал голос: вехайю шамейха ашер аль-рошха нехошет вехаарец ашер-тахтейха барзель: итен яхве эт-метар арцеха авак веэфер мин-хашамайм иред алейха ад хашмадха: вехайта мешуга мимарэ ейнеха ашер тирэ