Читать книгу "Дочь полковника - Ричард Олдингтон"

И тем не менее лед постепенно таял. Почти собачья инстинктивная подозрительность, которой было отмечено начало этой их встречи, когда они, так сказать, обнюхивались, вздыбив загривки, бегая глазами, беззвучно порыкивая и бессмысленно виляя хвостами, сменилась почти дружеской теплотой. Мистер Перфлит выпил хересу, Джорджи передумала и тоже выпила хересу. Вскоре ее покрасневшие щеки, заблестевшие глаза и необычная словоохотливость засвидетельствовали, что пить вино она не привыкла, особенно днем. Мистер Перфлит выпил еще хересу. Джорджи почувствовала, что в Реджи, хотя он и несерьезен, есть что-то очень милое, даже обаятельное. Но, разумеется, вновь терпеть унижения она не собирается. Это твердо. А Перфлит? Он не мог не заметить с законной гордостью, насколько эта девица переменилась к лучшему, соприкоснувшись с подлинной интеллигентностью, — она ведь словно все по-настоящему понимает и соглашается с ним! И право, без шляпы, спиной к свету она недурна, очень-очень недурна. Вновь он одобрил ее формы — во всем, что относилось к значимым женским формам, мистер Перфлит был отнюдь не кубистом. Но, конечно, никаких связывающих альянсов, никаких, так сказать, бесплодных усилий любви. И все же… И все же…

И все же каким-то образом — абсолютно неясно, почему и как — Бутчер и Ланг были низведены до статуса Галеотто. Каким-то образом — почему? как? — мистер Перфлит вдруг обнаружил, что закрыл окно, опустил штору, и сарайное унижение повторилось, но полнее и много удобнее в покойном его кресле. Ангел-хранитель вмешиваться не стал — возможно, у него, как у Керзона, был выходной. А изящно раскинувшаяся среди нимф над камином мистера Перфлита Диана кисти Буше (предположительно) с аппетитно розовыми округлостями улыбалась и взмахивала легким серебряным луком, словно приветствуя Торжество Целомудрия. Багряные головни в камине дышали сочувственным теплом и внезапно рассыпались в экстазе ярких искр.

Наступила неизбежная пауза, переход от прилива к отливу — волна откатывалась, и галька тоскливо шуршала, точно вздохи угасающего желания. А вернее, подумал мистер Перфлит, точно пересыпающиеся горошины в бычьем пузыре на палке шута. Он был ошеломлен собственной глупостью и покорностью, с какой позволял себя эксплуатировать. Почему он разрешил альтруизму взять верх над благоразумием? Почему подал столь опасную милостыню? Почему по-дурацки поднял «Веселого Роджера» над мирным и невзрачным суденышком? «Помрачение рассудка!» — пробормотал он про себя и несколько раз повторил эту формулу, как заклинание, способное стереть случившееся, во мгновение ока перенести Джорджи с его колен к ней в комнату так, словно ничего не произошло и ему нечего опасаться. К несчастью, заклинание не подействовало. Джорджи не унеслась по воздуху, и он начал ощущать ее вес — непривычное и даже болезненное давление на бедра и голени. Его ягодичные мышцы слегка подрагивали от утомления, от нервности, от истощающей пустоты, когда даешь, ничего взамен не получая. Ситуация и смешная и противная. Нет, нет, больше — ни за что! Сколько же она весит? Десять стоунов? Одиннадцать? Тонну? Да встанешь ли ты наконец, черт подери! Он скосился на ее лицо. Джорджи словно бы уснула. Веки ее были плотно сомкнуты, щеки пылали румянцем, губы приоткрылись, нос выглядел огромным и просто уродливым на столь близком расстоянии и в подобный момент. Из запасников памяти мистера Перфлита вырвались строки Хейвуда: «Когда б содеянное мы могли разделать!»

Джорджи шевельнулась, и он поспешно отвел глаза, не чувствуя в себе сил сейчас встретиться с ней взглядом, — ведь если это окажется взгляд собственницы, он ее возненавидит! Что такое она говорит? Что она шепчет?

— Реджи!

Его тело сотряс малярийный озноб. Реджи! Боже великий! От блуда и прочих смертных грехов…

— Что, милая?

— Реджи, это же дурно, грешно… Мы одинаково виноваты, но… — Ее голос стал вкрадчивым до святости. — Вот если бы у нас было право…

Перфлит растворился в панике. Рассудок и хитроумие сдались врагу. Он утратил дар речи и способность соображать. Жениться на Джорджи! Таинство брака долженствует… О Бог, о Монреаль! Выручите меня, Парки, и больше никогда, никогда…

— Ведь правда, Реджи?

Так или иначе, но заткнуть ей рот необходимо! В отчаянии, преодолев прилив удивительно острого отвращения, он ее поцеловал. Во всяком случае, целуясь, она уже не может вздыхать «Реджи!», точно какая-нибудь героиня Мари Корелли. Жаль, что поцелуй — не кляп.

Джорджи высвободилась и попыталась заглянуть ему в глаза. Обойдется! Со спартанской стойкостью он устремил взгляд на догорающие головни. Несколько секунд она сохраняла полную неподвижность, потом резко встала. Вздох облегчения, вырвавшийся из недр мистера Перфлита, был непритворен, но неучтив. Он озабоченно попробовал размять затекшие ноги. Джорджи неловко надела шляпу. Перфлит заметил, что руки у нее дрожат, а лицо такое, словно она вот-вот расплачется. Перфлит ожесточил свое сердце. Освободившись от тяжелого физического бремени, он почувствовал себя много увереннее, почти хозяином положения. Отпускать ее в таком состоянии нельзя! Да и вообще всегда лучше избегать сцен.

— Посидите еще! — сказал он с притворным радушием.

— Мне пора, — глухо ответила Джорджи. — Я…

И, к величайшему расстройству Перфлита, она заплакала — не театрально, не демонстративно, а просто залилась слезами, иногда по-детски всхлипывая. Перфлит оказался перед неразрешимой дилеммой. Добродушие сенсуалиста боролось в нем с эгоизмом. Чувствовать себя причиной этих детских слез было жутко, но способ их осушить казался куда более жутким. Перфлит женат! И женат на Джорджи Смизерс, невежественной дурочке, потомственной любительнице лисьей травли! Что за потешные Gütterdémmerung![18]

— Послушайте! — забормотал он. — Не надо! Ну, пожалуйста… Я дико сожалею. Какое ужасное фиаско. Знать бы мне, что вы…

Джорджи печально высморкалась в сырой платочек, который еще никогда не выглядел таким маленьким, бесполезным, никчемным. С усилием она собрала в кулак весь свой стоицизм.

— Ничего. Не беспокойтесь. Пустяки. Сейчас все пройдет.

Перфлит шагнул к ней, словно собираясь обнять ее за плечи.

— Пожалуйста, не прикасайтесь ко мне, — сказала она, и у него недостало смелости поступить наперекор.

Джорджи еще раз высморкалась, жалко шмыгнув носом.

— Ну вот! — произнесла она с фальшивой бодростью медицинской сестры. — Все и кончилось. Прошу прощения. Я совсем не хотела…

— Это я должен просить и прошу у вас прощения. Мне и в голову не приходило. Нет-нет, погодите! Я вас так не отпущу. Вдруг кто-нибудь заметит, что вы… Садитесь же, садитесь!

Он насильно усадил ее в кресло и трясущейся рукой налил ей рюмку хереса. Затем поднял штору и приоткрыл окно. Дождь превратился в туманную изморось, и в комнату ворвалась трель дрозда. Ее звонкость была равнодушной и бесчеловечной, точно ледяной кристалл, преобразившийся в звук. Эта прозрачная чистота и полное отсутствие какого бы то ни было чувства словно претворили то, что произошло, в смутную фантазию.