Читать книгу "Шкловцы - Залман Шнеур"

— Белка! — строго отвечает Гитл-Баша-лекарка. — Вы что, не знаете, что нужен белок?

— Что мне жалко яйца, что ли? — защищается тетя Фейга. — Для ребенка ничего не жалко. Просто я впервые слышу…

— Это для большей осклизлости! — со знанием дела объясняет ей лекарка и водит палочкой в миске, чтобы густая жижа лучше впитала белок, который тетя Фейга выливает из яичной скорлупы.

Гитл-Баша все старательно, по-аптекарски перемешивает. Сама она в восторге от своей алхимии. Все время потирает желтым пальцем нос, не переставая при этом другой рукой помешивать в миске. На ее морщинистом личике, под грязным платком сменяются всевозможные гримасы. То на нем проступает набожность, то беспокойство, то озабоченность, то нетерпение. Но постепенно прилежное помешивание замедляется, и Гитл-Баша задумывается. Палочка останавливается.

— Фейга, — спохватывается она, — сколько лет вашему мальчику?

— Семь лет, не сглазить бы! — Тетя Фейга подходит к лекарке и озабоченно смотрит на нее. — А что?

Гитл-Баша потирает нос в творческом волнении.

— Если бы у вас было немного меда, — говорит она, — было бы очень хорошо. Можно, конечно, добавить крахмала. Но мед лучше…

Тетя Фейга никак не надивится.

— Мед?.. Крахмал?.. — лепечет она.

— Да, мед или крахмал! — сердится лекарка. — Бедные люди могут обойтись крахмалом. Но такая хозяйка, как вы… Ведь младшенький…

— Есть, есть! — Тетя Фейга бежит к шкафу. — Остался после Пейсаха. Я просто подумала…

— О чем тут думать? — перебивает ее лекарка. — Ребенку полезно немного меда. Это разглаживает кишки…

Что значит «это разглаживает кишки», тетя Фейга совершенно не понимает. Но она соглашается с этой сугубо медицинской рекомендацией, соглашается с тем, что без меда невозможно приготовить микстуру, как уже согласилась с яичным белком, растительным маслом, солью и всем прочим, что так уверенно, с такой докторской строгостью пожелала применить Гитл-Баша.

— Вот мед, — тетя Фейга подносит стаканчик. — Этого хватит?

— Этого хватит! — милостиво кивает своим грязным платком лекарка. — Даже останется.

— Дай бог, чтобы больше не потребовалось! — благочестиво вздыхает тетя Фейга.

Она прикладывает к щеке два пальца и смотрит, как в теплой молочно-слизистой мыльной жиже тает мед, словно кусок мягкого янтаря. Неудивительно, думает она, что человеческое тело не в состоянии удержать такую дикую смесь. Впрысни такое варево в мраморную статую, и ту пронесет.

Слава богу, все готово. Теперь лекарка берется за телячий пузырь с наконечником из гусиного пера. Она разглаживает его, берет за обе впалые щечки, ловко всасывает всю микстуру, потом натирает гусиный наконечник мылом и делает генеральную пробу под трефной табуреткой. Слышится впечатляющий булькающий писк. Аппарат работает как положено. На лице Гитл-Баши появляется унылая гримаса, и лекарка заявляет:

— Так, Фейга, теперь можно!

Когда младшенький в детской слышит, что «теперь можно», на него нападает слабость и смертельный страх. Рахмиелка предчувствует всю ту телесную муку и весь тот стыд, который собираются причинить ему две женщины. Он громко взывает к небесам: «Ай-ай-ай!» И снова: «Ай-ай-ай!»

Только кто его, сопляка, слушает? Кто его спрашивает, этого пожирателя крыжовника? Да, он уже учит Пятикнижие в хедере у Мойше-Гиршла, но две женщины сильней его.

4

Через день, рано утром, Рахмиелка притаскивается в хедер Мойше-Гиршла. Он бледен, но уже здоров. Скоро сутки, как глаза у него снова блестят, но он еще напуган и унижен искусством Гитл-Баши и маминой бессердечностью. Муки тела прошли, теперь начинаются душевные муки. Это несчастье куда более тяжкое, куда более жестокое. Его приятели в хедере знают, как он поплясал у Гитл-Баши. Знают в мельчайших подробностях. Им даже известен рецепт, все те удивительные вещества, которые принял в себя Рахмиелка. Все уважение, заработанное его позавчерашними подвигами, его кислым крыжовником, его исцарапанными руками, рассеялось как дым. Остались только злое ехидство и жестокость.

Шлёмце Нос, с бельмом на глазу, считает на пальцах:

— Горячая вода — не-раз[131]. Мыло — не-два. Соль — не-три. Яичный белок — не-четыре. Крынка молока — не-пять. Пасхальный мед — не-шесть. Ве-неймар омейн![132]

Вся компания поддерживает его. Каждый думает о новом «рецепте».

Лёнька-пискля прыгает на своих тонких, как у курицы, ножках и квохчет:

— Перец-перец, корица-корица, толченые орехи, вареные бобы, нюхательный табак, лакрица, кубеба[133]…

Он вываливает все, что ему приходит в голову. И каждая новая приправа стоит Рахмиелке крови.

Следом начинает Ицикл-в-жилетке, самый маленький мальчик в хедере. Он утирает сопливый носик рукавом и пищит названия всех блюд, которые ему приходилось «благошлавлять».

— И луковая шелуха, и гушиный жир, и швекольный рашшол… э-э-э… и аировый корень… и-и-и… еще шметана…

Толстый мальчик из числа способных, единственный сынок Абеля-паромщика, пухлый, как пампушка, выдает Рах-миелке целый «сейдер», который, по его мнению, был в Гитл-Башиной смеси:

— Кадеш, урхац, карпас, яхац…[134] Кадеш значит: делают кидуш над изюмным вином[135]и помешивают… Урхац — омывают руки и помешивают… Карпас — крошат лук в соленую воду и помешивают… Яхац — разделяют яйцо надвое и…

Но тут возвращается с молитвы ребе и отгоняет всю компанию от Рахмиелки, словно злую саранчу. Теперь наступила его очередь. У него, конечно, есть что сказать… Теперь он сам мерит выздоровевшего ученика взглядом своих выпученных глаз. Он оценивает состояние здоровья согрешившего мальчика: можно ли уже его выпороть за историю с кислым крыжовником или еще нельзя? И приходит к заключению, что можно.

«Теперь можно…» — проносится в измученном Рахмиелкином мозгу голосок Гитл-Баши.

Но это не она, это ребе. Сидит, положив ремешок от тфилин на засаленное колено, и таинственно, насмешливо подзывает Рахмиелку своим прокуренным пальцем: