Читать книгу "Как несколько дней... - Меир Шалев"

— Ничего не пропадает, все идет в дело, — заключила Юдит.

Яаков же на это глубокомысленно заявил:

— Так происходит в большой любви: кто-то один отдает другому все. Все идет в дело.

Он лежал в своей постели, в полудреме, временами приоткрывая глаза и глядя в темноту. Вороны, ласточки и канарейки мирно спали. Филин, белый князь тьмы, раскрыл бесшумные крылья и отправился на охоту, покинув свое убежище. Ривка тоже не спала, так как бессонница заразительна.

— Спи, Шейнфельд, ради Бога, когда ты не спишь, я тоже с утра еле на ногах стою.

Но Яаков молчал. Его кости ныли, а мышцы болели.

— Я благодарил Бога, что глаза, открытые в темноте, не высвечивают на стене мысли человека. Только представь себе, если бы она могла прочитать мои мысли, а я — Ривкины, как в кино или в волшебном фонаре!

— Что с тобой происходит в последнее время, Шейнфельд? — спрашивала мужа самая красимая женщина деревни.

Яаков не отвечал, так как чем могут помочь слова?

Глава 20

Однажды вечером дверь не открылась, альбинос не выглянул, по своему обыкновению, в окошко и на окрики не отозвался. Канарейки пели, как всегда, но на сердце у Яакова стало тревожно. Постояв еще с минутку, он обошел дом вокруг и заглянул в дверь. Пение и щебет разом смолкли, и воцарилась испуганная тишина. Яаков не решился войти и, убедив себя, что бухгалтер еще спит, ушел.

Альбинос не появлялся и на следующий день, и тут Шейнфельд запаниковал, потому что у дверей дома бухгалтера стояла тележка с бланками и счетами, зеленый грузовик тоже был на месте, а капот его был холодным. Яаков кликнул Папиша-Деревенского, который, не долго думая, вышиб дверь птичника, и посреди мечущихся в ужасе канареек, вихря перьев и отчаянного птичьего гомона был найден бухгалтер, лежавший нагишом на полу, толстый и окоченевший.

— Он мертв. — Папиш-Деревенский поднялся с колен.

Он побежал за медсестрой, а Яаков остался один на один с розовато-серым альбиносом, к губам которого прилипли деревянные стружки, а в белоснежных волосах запутались зернышки мака.

Запах смерти чувствовался в воздухе. Яаков принялся разливать воду по маленьким фаянсовым поилкам и заполнять кормушки зернами, ища утешения в монотонных, размеренных движениях. Затем явились те, кого обычно вызывают в таких случаях, и деловито увезли покойника.

Птицы, напуганные присутствием посторонних, понемногу успокоились и стихли. Перья и пух более не витали по всему птичнику. Поначалу нерешительно и робко, затем все более набирая силу, пение канареек вновь зазвучало из клеток.

Яаков, сидевший в полном одиночестве на бетонном полу, вдруг остро осознал смысл слов покойного бухгалтера о том, что птицы поют из благодарности и любви к своему хозяину — утверждение, подобное которому можно услышать из уст королей и садовников, армейских офицеров и дирижеров деревенских оркестров. Он молча поднялся и пошел домой.

Ривка накрыла на стол, но Шейнфельд ел рассеянно и без удовольствия. Поковыряв немного в тарелке, он оставил ужин практически нетронутым, вскоре встал из-за стола и сказал, что нужно зайти посмотреть, «как там поживают бедные птички», не отдавая себе отчета в том что уже второй раз за сегодняшний день подражает интонациям голоса покойного бухгалтера.

Ривка расплакалась и попыталась удержать его, но Яаков высвободился из ее объятий и ушел, захватив с собой раскладушку. Всю ночь он пролежал в птичнике, вздрагивая от каждого шороха. Шейнфельд боялся появления незваных наследников, белобровых и розовоглазых, размахивающих подписанным завещанием, которые придут и наложат лапу на бедных птичек.

Прошла неделя-другая, но никаких наследников не объявилось. Правление деревни поместило объявление о смерти бухгалтера в газету. Через английский мандаторный суд в Хайфе попытались найти, но безуспешно, дальних родственников — из тех, о существовании которых не подозревал сам покойный. Тогда правление послало двух представителей для того, чтобы составить опись имущества альбиноса. В кухонных шкафах нашли несколько номеров ежегодного альманаха чешского правительства, пять пар темных очков, десятки склянок, наполненных зловонными кремами и кожными притирками, и две пары туфель. Поиски в платяном шкафу прояснили наконец загадку вечного черного потрепанного костюма, который оказался пятью одинаковыми черными костюмами одного покроя, одинаково поношенными и залатанными на локтях одинаковыми, потертыми от времени, замшевыми заплатками.

На антресолях обнаружили чугунные сковородки и горшки, неимоверно тяжелые и порядком запущенные, а также желтую, искусно вырезанную деревянную копию канарейки, которую Яаков, никому не говоря ни слова, тут же присвоил. Тут Шейнфельд вспомнил о потрепанной книге, над которой вздыхал по вечерам бухгалтер, сидя после ужина во дворе. Долгие лихорадочные поиски увенчались успехом, и Яаков нашел ее, закинутую на верхнюю полку в птичнике. К его огромному изумлению, книга оказалась не любовным романом и не личными дневниками, а аккуратно переплетенным расписанием поездов, курсировавших по маршрутам между Прагой, Берлином, Веной и Будапештом. На следующий день Яаков отправился в соседнюю деревню спросить у Менахема Рабиновича, как можно объяснить тот факт, что человек каждый вечер перечитывает расписание поездов, которые никогда здесь не ходили?

Тот, полистав книгу, улыбнулся и заметил, что у людей иногда бывают довольно странные методы борьбы с ностальгией и навязчивыми воспоминаниями и что каждый пытается по-своему, но безрезультатно.

Глава 21

Каждый день после обеда вороны слетаются на общее собрание. Они галдят, обмениваясь последними новостями, и я обычно наведываюсь туда узнать, что новенького стряслось. Большинство людей не отличит одного ворона от другого, я же помню имя каждого из них, а также всю его историю. Некоторых я узнаю, как людей, по чертам их лиц, а остальных — по расположению границы между черными и серыми перьями на груди. Таким образом я веду учет умерших и родившихся, а заодно и тех, кто нашел себе спутника жизни. Со всей округи вороны слетаются на совет, и так продолжается почти до самой темноты, затем каждый направляется к своему дереву и ночлегу. До дня маминой смерти вороны собирались на эвкалипте, что рос у нас во дворе. После того, как Моше срубил его, несколько дней они кружили над сраженным великаном, черные и кричащие, а затем избрали местом своих встреч старую железнодорожную станцию, находящуюся по ту сторону вади.

Вороны-подростки, уже достигшие размеров своих родителей, демонстрируют там свои успехи в искусстве полета, старики же, глядя на них, каркают благосклонно, но сдержанно. Со своих наблюдательных постов неусыпно следят за происходящим вокруг вороны-стражники. Временами некоторые из них атакуют с воздуха деревенских котов, вышедших на прогулку, либо докучают незадачливому филину, совершенно беспомощному при дневном свете. Сарыч, подлетевший слишком близко, повергался в бегство, а иногда вороны откровенно нахальничали и поддразнивали самих орлов. Это очень захватывающее зрелище, когда шесть или семь воронов подлетают к большому орлу и один из них вызывает его на поединок. Бесстрашный в сноем желании позабавиться, легкий и быстрый, он атакует орла сбоку, проскальзывает под ним, а когда тот, потеряв терпение, безуспешно пытается сбить его на лету в лобовом столкновении, ворон увиливает и переворачивается в воздухе, падает камнем вниз и вновь атакует.