Читать книгу "Бэд Рашн. Книга 2. Архангелы и Ко - Федор Чешко"

Синюха… Эрзац-трава… Губка… Никакая она не губка и – тем более! – не трава. Поправде она гриб. Не совсем такой, как земные, зато совсем один. То есть нет, «один» – это, конечно, преувеличение. Поэтическая гипербола. Согласно комп-информации, на Байсане аж целых восемнадцать грибных… как бишь это… а, во: плодовых тел… площадью от пяти до трёхсот миллионов квадратных километров. Кому что, а Молчанову, например, всегда мечталось узнать, каково гуляется микробу по шляпке мухомора. Синего такого мухомора, на каждое движенье тяжеленных микробьих башмаков отвечающего мерзким навозным чавканьем и облачком рвущегося на волю… ч-чёрт, даже внутри микробьего газоизолирующего шлема воняет очень подходяще к внешнему виду озера! Какой кретин регулировал синтез-корректор дыхательной смеси?! Кретин, не соображающий, что допредельные и допустимые концентрации могут запредельно и недопустимо вонять!

От горизонта до горизонта разлеглось плодовое тело холмистой Байсанской степи. Больше всего это напоминало диванную обивку цвета свежего сочного бланжа. Грубую обивку, старую, комковатую. Местами безобразно продавленную. Местами – там, где уцелевшие матрасные амортизаторы ещё пытаются исполнять свои никому уже не надобные обязанности – протёртую до грязной серой подложки.

От горизонта до горизонта.

Только где-то так далеко, что почти и не различить, берег дующегося пакостной пеной озера словно бы сизым дымом подёрнут. Это, небось, и есть обитель тех самых пресловутых флайфлауэров. Как это – псевдомангры? Нет, псевдомангр. Потому, что подмявшая полконтинента чащоба слагается из одного-единственного куста. На комп-картинке это выглядит мерзостно, но в натуре (которую, Бог даст, вскорости придётся увидеть) наверняка покажется ещё того мерзостней.

А сверху всё перечисленное великолепие прихлопнуто отсырелым, мохнатым от плесени потолком. И правильно. Именно такое небо как нельзя лучше подходит миру, где вместо степи – найденный на свалке диван, вместо воды – моча, вместо джунглей – чёрт-те что, вообще никакому сравнению не поддающееся… и гнойный свищ вместо солнца. В чём Байсану, перетак его, не откажешь, так это в безукоризненной целостности имидж-образа.

Однако же и долгонько предстоит тащиться мусорной диванною степью к опушке кишащего поганью бескрайнего куста. Нужно будет подняться на охватившую озеро холмистую гриву. По ней идти наверняка легче – там почти нет проклятой синюхи, и песок там слежавшийся, плотный… то есть он таковым выглядит… издали. И аммиачный смрад там наверняка слабее… И видно оттуда дальше… правда, и идущих там будет видно издалека: на фоне неба никакая мимикрия не выручит, даже если чёртовы комбинезоны обладают-таки способностью к оной…

Но боже-боженька, какой же путь предстоит! До самого горизонта, который почему-то кажется ненормально далёким… И почему-то никак не проходит гнетущая усталость, неуверенность, из-за которой просто-напросто боязно стронуться с места… Почему-то? Нет, господин бухгалтер, ты всё-таки идиот. Дарёный Клаусом комп говорил чётче некуда: плотность девяносто шесть процентов земного эквивалента, диаметр – аналогичного эквивалента процентов сто двадцать девять. Вот тебе и ответы на оба твои «почему?». Горизонт действительно ощутимо дальше, нежели земной или Новоэдемский. А усталость по-правде никакая и не усталость. Плотность та же, объём больше, а гравикомпенсаторы лежат на озёрном дне в составе утопленника по имени «Каракал». Всё понял?

Откуда-то из-за спины, из невидимой опасной близости ударил по внешним микрофонам длинный натужный плеск. Матвей смыкнулся, разворачиваясь и дёргая с плеча оружие. Ноги, как заполошные куры, вознамерились порскнуть в разные стороны (одной захотелось на берег, а вторая почему-то сунулась обратно в озеро); стрелялка, естественно, за что-то там зацепилась, и Молчанов, рванув её посильней, только того и добился, что окончательно разделался с остатками равновесия…

Самое обидное, что вся вышеописанная акробатика оказалась напрасной – он понял это уже сидя в курящейся давленной синюхе и обалдело пялясь на виновника своего испуга.

Виновником оказался исполнительный механизм. Это он, наконец, добрался до берега, волоча за собою распанаханный от носа до кормы понтон.

– Брось ты его! – ненавидяще сказал Матвей, ценою титанических усилий возвращаясь в вертикальное положение.

Механизи исполнительно бросил. Молчанов злобно пнул упокойное плавсредство, снова едва не упал, выругался, и, с трудом развернувшись, побрел к сбившимся в кучку спутникам-людям. Побрел точь-в-точь, как недавно Крэнг: то и дело оскальзываясь и матерясь на всех мыслимых языках.

…Некоторое время стояли тихо, пытаясь освоиться с окружающими красотами. Когда безнадёжность попыток сделалась очевидной, Клаус спросил обречённо:

– Ну так как, будем тренироваться в стрельбе?

Но тренироваться в стрельбе не хотелось. Никому. Даже Матвею, который о пулевом оружии представление имел лишь чисто теоретическое. Неожиданное общее нехотенье стрелять прорастало из внезапного осознания всеобъемлющей, глобальной тишины, разлитой вокруг. Ведь, наверное, в любом другом из миров, наделённых жизнью, даже если надел этот куда скудней здешнего, что-нибудь обязательно шелестит под ветром, и какая-нибудь живность развлекается рёвом, воем, вспискиванием, свиристением или хоть попросту противным назойливым гудом…

А здесь…

Ну да, да – пена на озере. Она действительно то ли шипит, то ли шуршит неумолчно и ровно, только бесконечный этот неизменчивый звук с тишиною в кровном родстве.

А ещё там, в пенной трясине, время от времени проскальзывают какие-то смутные тени. Смутные и бесшумные. Один раз вымелькнуло из неё стремительное гибкое тело – что-то среднее между клювастой рыбой и бескрылой птицей; вымелькнуло, изогнулось упруго и упруго же вонзилось обратно. Без малейшего плеска. Без ничтожнейшего противоречия каменной тишине Байсанской диван-степи.

Как-то вопреки пониманию понималось: выстрел, даже до почти полной неслышимости ослабленный глушителем, воспримется здешним миром как удар. Как пощёчина. Как оскорбление. А он, мир-то здешний, не походил на те, которые сносят оскорбления безответно.

– Ну, нихт шиссен, так шиссен нихт. Тогда… – Клаус откашлялся, – Бэд! Слышишь, Бэ-эд! Ты ведь в местный джангл хочешь, в псевдомангр этот? А?

– Да, – Матвей сам не услышал своего голоса, но Кадыр-оглы счёл беззвучие разновидностью утвердительного ответа.

– Тогда так, – афганонемец Клаус Генрих вдруг с ощутимой опаской всунул руку в неустанно сучащее многоножие исполнительного механизма, отчётливо скребанул по его гулкому керамопластовому брюху, и механизм медленно, словно бы нехотя, начал покрываться синими крапчатыми разводами.

– Идём звездой, – сказал Кадыр-оглы распрямляясь и переводя дух, – механизм в центре, держаться как можно ближе к нему. Направление марша – во-он тот холм, потом по гребню. Вопросы?

– А, короче, зачем это – липнуть к испу? – спросил Фурункул (похоже, просто так спросил, чтоб только не промолчать).

– Он нас прикроет от сканеров. От возможного сканирования с орбиты. У него антиполе. Ещё вопросы? Ну и хорошо. С Богом. И не зевать.